Они и вчера вечером, когда последний день раскопа остался за спиной, это сделали. Вернулись с посиделок у костра, поеденные комарами, и сели в общей комнате, уже чуть притихшие. Смысла оставаться здесь было всё меньше. Все они узнали, что Сретенская церковь построена на фундаменте начала тринадцатого века, и могли с чувством выполненного долга возвращаться в университет уже второкурсниками. Одна она узнала, укрепилась в мысли о том, что всё произошедшее в мае было сплошным обманом: замок ясно дал ей понять.

И вот уже завтра все соберут вещи, проводят взглядом асимметричные ворота из красного кирпича в окне автобуса и через пару часов будут в родном городе. Мира поплетётся на остановку, чтобы в тысячный раз сесть на расхлябанный автобус до Соринова и потом месяц с лишним, до самого сентября, искать поводы оттуда выбраться. А осенью ей, конечно, станет легче — надо только поменьше смотреть на программистов, которые ходят на физ-ру в корпусе гумфака.

И всё-таки, что бы там ни произошло между ней и замком в самом начале практики, нужно было посмотреть, как там он. Это был последний шанс увидеть, всё ли осталось как прежде. Мира молча выскользнула в коридор, прошла по темноте до скрипучей входной двери и оказалась на улице.

Чем привычнее становились тропинки городка Страхова, тем быстрее они оставались за спиной каждый раз, когда Мире нужно было куда-нибудь попасть. Казалось, уже через мгновения она шагнула в траву, чтобы подойти с другой стороны, там, где ей хотелось больше всего, и ещё через мгновения глыбой встал перед ней сам замок.

Она достала телефон и, хотя ничего уже не было видно, сфотографировала его. Всё равно ведь приглушить и забыть ничего не удастся. Что бы ни случилось — замок оставался дорог ей таким. Дальше он всплывал в голове уже ночью, на границе сна и яви — в тот миг, когда Мира обычно чувствовала, что падает с высоты, вздрагивала от страха и просыпалась в кровати. Только в ту ночь, открывая глаза, она всё ещё видела замок и улыбалась.

И теперь, сидя в университетском автобусе и дожидаясь, пока все выйдут, она тоже почувствовала, как в улыбке растягиваются губы.

Лил дождь, и Артём был весь мокрый. Прошло две или три секунды, прежде чем Мира окончательно поняла: он здесь, и ей ничего не показалось. Он здесь не случайно, а для того, чтобы её увидеть. Она не настолько обидела его, чтобы вот так, насовсем… и это правда? Может, хоть сколько-нибудь всё-таки обидела, но об этом теперь можно будет поговорить потом, когда появится время. А пока он был весь мокрый.

— На какую надо? — махнул он головой в сторону остановки, и его глаза блеснули в вечернем городском свете.

— Мне в Сориново, — ответила Мира исчезающим голосом, только и успев накрыть его зонтом.

Что мелькнуло в его глазах, она не различила. Артём взял её сумку, накинул ремень себе на плечо, и она вдруг ощутила другую свою руку, не занятую зонтом, в его руке. Идя к переходу, они всю дорогу молчали, стараясь не встречаться взглядами со случайными прохожими и не смотреть друг на друга. Зайдя под козырёк на той стороне дороги, где никого уже не было, они остановились. Нужно было что-то сказать.

— Пятидесятый или семнадцатый, — проговорила Мира. — Хотя, наверное, уже только пятидесятый.

— Я помню, — ответил Артём, хотя никогда не был у неё дома.

Они всё так же молча стояли на остановке, и Мира считала секунды до момента, когда решится убрать из его руки свою руку. Это было уже слишком. Но когда момент наступал, она назначала следующий такой же и принималась считать секунды уже до него. И снова, и снова, и снова.

Это длилось до тех пор, пока не подъехал, скрипя тормозами, пятидесятый. Тогда Артём всё-таки отпустил её руку, чтобы заплатить за проезд, а потом стать ещё ближе. Дээспэшный пол размокал под грязными ногами набившейся в автобус толпы — подумать только, на улице никого почти не было, откуда их всех понабрали?

Мире только и оставалось смотреть, как убегают вдаль, прощаясь с ней в заднем окне, огни центра. Чувствовать, как он стоит совсем рядом и тоже пытается придерживать дыхание. Оставалось терпеть чьи-то тычки в бока, притискиваться ещё ближе и совсем забывать, как дышать. Ждать, пока рассосётся толпа, каждый выйдет спеша на своей остановке и постепенно опустеет автобус.

Тогда в пустоте не было уже ничего плохого — наоборот. Она оставляла место для того, что Мире хотелось увидеть все предыдущие двадцать дней. Можно было признаться в этом самой себе и глядеть, как он сидит напротив, поставив одну ногу на печку. Протирает кружок на запотевшем от дождя стекле и тоже смотрит на то, как убегают вдаль огни. Время от времени бросает взгляд на неё саму, чтобы понять, не пора ли выходить, и даже после того, как за окном исчезают и снова возвращаются признаки цивилизации, держится спокойно.

Выходить им нужно было за одну остановку от конечной. Когда до неё осталось три, они поняли, что сидят в автобусе одни.

— Вам где? — спросила кондукторша и, получив ответ, махнула водителю в зеркало заднего вида.

С той секунды он гнал, пока не выбросил их там, где они просили. Соскочив с площадки на остановке, Артём подал Мире руку. Она представила то, что уже никогда не сбудется: будто ей предстоит идти до дома одной — а потом проглотила слёзы и расправила плечи.

Пусть он никогда не узнает, о чём она думала. Теперь это было уже не важно.

Я стояла в полумраке подъезда и всё так же боялась дышать. Казалось, будто меня мог услышать кто-то, способный читать мысли и чувства. Нельзя было взять и доверить их другому просто вот так, без стыда. Всё слишком менялось. Развивалось так быстро, как в моей жизни никогда не было. Да что там, это не могло происходить со мной. Настоящая я со своим прежним лицом должна была зайти домой и, оставив за спиной закрытую дверь, сделать что-то, чтобы приглушить в голове этот не-сон, такой чудный, но страшный. Нельзя было оступиться ещё раз, нужна была холодная голова.

А с головой управиться не получалось: перед глазами крутилось то, как он держал меня за руку и мы делили город на двоих. После трёхнедельной разлуки город радовался мне, усталый от дождя, но родной; по сравнению со Страховым надёжный и статный, обещающий счастье. Я всегда любила его таким — но обычно мы встречались не ставя никого в известность, — а теперь смогла разделить это с кем-то… хотя бы на десять минут. Нет, на целые десять минут.

Хватит — сказала я себе тогда. Мама, наверное, уже устала меня ждать. Нужно было сделать нормальное лицо, чтобы предъявить его ей и не вызвать лишних вопросов, но я не могла. И устоять на месте не получалось, что для меня было странно. Она точно заметила бы. Стоило сначала успокоиться.

В подъезде было тихо. Судя по звукам, идущим из квартир, выходить никто не планировал, и я решила зачем-то подняться по лестнице. Преодолела половину пролёта, вышла под свет лампочки и остановилась у зияющего прямоугольником окна. Приоткрыла скрипучие обложки пары советских книг, которые выложила соседка на случай, если кому понадобятся, тронула пальцами гладкие, будто покрытые воском листья её фикуса. А потом вдруг поняла, зачем поднялась, и, заставляя глаза привыкнуть, выглянула во двор.

Чернели деревья. Из арки, куда въезжала машина, отсвечивали её фары и фонари проспекта. Пьяницы мирно болтали на лавочке у соседнего дома. А на железной трубе посреди двора, повернувшись к подъезду лицом и глядя теперь уже прямо на меня, сидел Артём. Глаза его — я тут же вспомнила, что зеленоватые, — своей силой чуть ли не прожигали темноту.

Так стало ясно и здесь: приглушить и тем более забыть ничего не удастся. И неважно, заметит ли мама по лицу, что со мной что-то не так, а если да, то о чём она подумает и какие вопросы задаст. Теперь всё зависело только от моих решений, а я… не могла больше сопротивляться и с той поры способна была выдержать любой стыд.

Ведь появилось то, что страшнее. Это был вопрос «кто он мне?» — и ответ на него.