— Мой господин отец попал в плен в битве при Хаттине, — продолжал он. — Когда брат Конрад возглавил оборону Тира, Саладин велел притащить отца под стены и потребовал от Конрада сдать город, иначе родитель будет предан смерти прямо на глазах у сына. Только султан не знал моего брата. Конрад прокричал с парапета, что Тир никогда не сдастся. Отец прожил достаточно долгую жизнь, и Саладин может делать, что хочет, и убить его!

Для пущего эффекта Бонифаций выдержал паузу, после чего, глядя на ошеломлённые лица слушателей, разразился хохотом.

— Конрад вовсе не лишён сыновней привязанности, уверяю вас, — сказал молодой человек. — Но он никогда не сдаст единственный оставшийся у христиан город, и если за сохранение Тира пришлось бы уплатить жизнью отца, то ничего не поделаешь.

Большинство из присутствующих было поражено религиозным пылом Конрада. Только Алиенора удосужилась спросить, что-таки сталось со стариком. Ответ Бонифация прозвучал несколько обыденно.

— Ну, позже Саладин его освободил, и он смог присоединиться к Конраду в Тире.

Затем молодой рыцарь ловко перенёс внимание на своего венценосного кузена, поинтересовавшись у Генриха ходом сицилийской кампании. Алиенора уже не слушала, потому как рассказ Бонифация всколыхнул в ней воспоминания о далёких годах междоусобной войны в Англии. Пятилетним мальчиком Вильгельм Маршал был выдан отцом, Джоном Маршалом, в заложники. Но Джон нарушил клятву, и взбешённый король Стефан предупредил, что, если замок Ньюбери не будет сдан, как обещано, парнишку повесят. Леденящий кровь ответ Джона вошёл в легенду. Можешь вздёрнуть Уилла, заявил он, потому как у меня найдутся молот и наковальня, чтобы выковать других сыновей, ещё получше. Маршал поставил жизнь сына в расчёте на знание своего противника, будучи уверен, что Стефан не сможет повесить ребёнка. И действительно, Уилл остался жив. Алиеноре подумалось теперь, что Конрад, возможно, тоже сыграл на понятии врага о чести.

Для услаждения гостей во время обеда хозяин пригласил арфистов. Затем на сцену выступил прославленный трубадур Бонифация. Репертуар Гаусельма был обширен, любовные канцоны и рассветные песни, известные как альбы, перемежались острой политической сатирой сирвент. Когда обласканный громовыми аплодисментами трубадур удалился, его место заняли жонглёры. Те начали с дани уважения феодальному сеньору Бонифация, исполнив одно из сочинений Генриха на тему куртуазной любви, хотя немецкий понимали только члены королевской свиты. Затем артисты пошли навстречу пожеланиям гостей, и зал наполнился звуками популярных песен знаменитых трубадуров прошлого вроде Бертрана де Борна, Жофре Рюделя и дамы-трубадурицы, творившей под именем графини де Диа.

По мере перехода вечера в ночь песни становились всё непристойнее. достигнув кульминации с требованием Генриха исполнить творение деда Алиеноры герцога Вильгельма Аквитанского. Герцог, которого величали «первым трубадуром», приводил в ярость Церковь как образом жизни, так и песнями. Выбранная Генрихом относилась к самым скабрёзным. То была пикантная повесть про рыцаря, притворявшегося немым, благодаря чему две знатные дамы сочли интрижку с ним безопасной. Прежде они испытали кандидата, позволив злющему коту драть когтями его голую спину, после чего приняли на ложе, где, по словам рыцаря, тот грешил так часто, что остался лежать «с порванной сбруей и сломанным клинком». Придя в себя после любовной пытки, ловкач отправил к женщинам своего сквайра с запиской, в которой потребовал в знак признания своих заслуг: «Убейте кота!»

Песня являлась гимном плотскому греху, но если Генрих рассчитывал смутить английскую королеву, то просчитался. Алиенора гордилась своим дедом, этим неисправимым возмутителем спокойствия, и вместе со всеми в зале хохотала над трюками хитрого любовника. Кто на самом деле пришёл в смущение от грубых выражений и аморального смысла, так это суженая её сына. По мере того как песни становились непристойнее, Беренгария чувствовала себя всё неуютнее. Особенно возмутило её, что женщина способна выражать такое сладострастие, как графиня Диа: «Я дала бы ему причину считать себя угодившим в рай, если дозволила послужить его подушкой». Ведь то был плач о внебрачной любви. Беренгария держала неодобрение при себе и молча потягивала вино, пока зал сотрясался от хохота, но принцесса не овладела ещё важным для венценосцев талантом — умением скрывать свои чувства. Лицо её служило зеркалом души, и на нём явно читалось осуждение.

Когда увеселения подошли к концу, Хавиза улучила момент и отвела наваррку в сторонку.

— У тебя был грустный вид, — с привычной прямотой заявила она. — Что-то гнетёт твою душу?

Беренгария уже привыкла к бесцеремонным манерам графини. Отъезд Санчо посеял в её душе ощущение пустоты и потери, и неспособность разделить веселье вечера с остальными только подчёркивала одиночество. Как никогда нуждаясь в друге, Беренгария оценила заботу Хавизы.

— Я впала в уныние, — застенчиво призналась она. — Я уже лишилась Санчо. Да и здешние развлечения не пришлись мне по вкусу.

Белёсые брови Хавизы взметнулись.

— Тебе не нравится поэзия трубадуров?

— Вообще-то не очень. Она не прижилась в Наварре, не то, что в Арагоне или в Аквитании. И если честно, я нашла её отвратительной. Мне стало понятно, почему церковь осуждает трубадуров, ведь иные из их песен воспевают неверность.

Беренгария не думала, что сказала что-то не то, поэтому удивилась появившемуся на лице собеседницы выражению отчаяния.

— Раз ты говоришь на ленгва романа, королева и Ричард почтут твоё пристрастие к их музыке само собой разумеющимся. Тебе ведь известно, что Ричард сам сочиняет трубадурские стихи? — Подумав немного, Хавиза пожала плечами: — Ничего, раз ты предупреждена, то всё будет в порядке. Мы просто сохраним этот маленький секрет между нами, и всё.

Теперь наступила очередь Беренгарии прийти в отчаяние.

— Ты хочешь сказать, что мне следует солгать Ричарду? Я не стану этого делать, леди Хавиза, потому как убеждена, что между мужем и женой должна быть только правда!

— Боже мой, дитя, да браки держатся на лжи! — со смехом отозвалась графиня. — Они столь же неспособны выносить правду, как летучая мышь солнечный свет! Я просто предлагаю тебе прибегнуть к безобидному обману. Когда муж доволен, то в большинстве случаев довольна и жена, потому как супруг едва ли станет срывать на ней дурное настроение. Уверяю тебя, для иных женщин эти маленькие хитрости образуют канву их повседневной жизни, будь то притворное удовольствие в опочивальне или притворный интерес в большом зале, и они даже не видят нужды исповедоваться в них духовнику!

Хавиза улыбнулась подруге, радуясь способности наставить её в тонкостях супружеской жизни, напрочь позабыв про факт, что сама ни в одном из своих браков не следовала этим заветам.

Беренгария была слишком хорошо воспитана, чтобы указывать на цинизм и унизительность советов графини. Однако она напряглась, только что обнаружив стоящую в паре шагов от них женщину. Заметив залившую щёки принцессы краску, Хавиза умилилась её невинностью, сочтя это реакцией на разговор о супружеской любви. Но вскоре обнаружила ошибку. Смущение Беренгарии объяснялось тем, что жена Генриха только что слышала, как они обсуждают её свадьбу с врагом немцев, английским королём.

Допущенная неосторожность повергла принцессу в ужас. Как могла она быть такой беспечной? Королева предупредила их, что личность Беренгарии следует хранить в тайне от Генриха, иначе тот предупредит Филиппа о намерении Ричарда расторгнуть помолвку с Алисой. А теперь секрет оказался в руках Констанции. Девушка растерялась, не зная, как исправить ошибку. Признаться Алиеноре она не могла: её гордость приходила в возмущение при одной мысли, ведь что подумает будущая свекровь о снохе, не способной справиться с таким простым заданием? Не хотелось вовлекать и Хавизу, ведь как признаться, утаив участие графини в неосторожном разговоре? Но всё-таки Алиенору следует известить об опасности, поэтому как можно промолчать?