В зале, не стесняясь, плакали в голос.

На смену Любаши пришли другие ораторы.

Карина, стоя поодаль от всех, возле самой двери, пыталась вникнуть в то, что произносили выступающие, и не понимала ни слова. В какой-то момент ее взгляд выхватил из толпы Галину — та стояла у окна, закрыв лицо руками, и медленно, равномерно раскачивалась из стороны в сторону.

Карина вспомнила фотографию Шмелева, большую, цветную, висевшую на стене рядом с фотографией Олега, почти вплотную к ней. Её поразила мысль о том, что ведь они с Галей, по сути, товарищи по несчастью, обе потеряли любимых. Но если Галина не скрывает своего горя, то почему же она, Карина, стоит здесь, посреди зала, точно соляной столб, с омертвевшим лицом и сухими глазами? Неужели и теперь, после смерти Олега, она подсознательно продолжает бояться раскрыть тайну их отношений?

Карина почувствовала зависть к Галине. Вина той казалась ей куда меньше собственной — ведь Галя не была знакома с женой Павла, не являлась ее лучшей подругой, человеком, которому безоговорочно доверяют.

Теперь она имеет право страдать, а Карина этого права лишена.

…Она оторвала взгляд от Галины, обернулась и увидела Михалыча. Тот на цыпочках, крадучись, пробирался к выходу из зала, низко опустив голову.

Ощутив, что на него смотрят, дирижер замер на месте, потом медленно поднял лицо. Губы его беззвучно шевелились.

Карина сделала шаг ему навстречу.

— Почему я не оказался вместе с ними? — едва слышно прошептал Михалыч. — Почему?

Он, казалось, обращался сам к себе, не замечая ни Карины, ни вообще чьего-либо присутствия, и отступал, отступал все дальше, за дверь.

Глядя на пришибленную, съежившуюся фигуру дирижера, Карина с удивлением обнаружила, что не чувствует к нему ненависти за то, что он фактически погубил Олега, уговорив его лететь на гастроли. Более того, она была твердо убеждена, что Михалыч, пожалуй, единственный, кто сейчас способен её понять в полной мере. Его жестоко терзало, что он остался жив, а не разбился вместе с другими, не разделил их участь. Он искренне жалел, что уцелел, он жаждал исчезнуть, воссоединиться со своим оркестром, остаться с ним навечно.

Эта же мысль круглосуточно атаковала Карину, сводя ее с ума… Днем она находила себе разные занятия, чтобы хоть немного отвлечься, а ночью, оставшись одна, кусала подушку, сдерживая рвущийся наружу крик отчаяния.

Сидя в темноте без сна, глядя прямо перед собой сухими, воспаленными глазами, она раз за разом повторяла одну и ту же короткую фразу: почему?

Почему Леля и Олег ушли туда, не взяв ее с собой, зачем оставили здесь, мучиться в одиночестве. Ведь если Карина вторглась в их трагические, но неразрывные отношения, то и умереть должна была именно она, как нарушительница некой неподвластной разуму гармонии.

Именно творцу этой гармонии, тому, кто сейчас холодно и отрешенно смотрел на нее сквозь мглу, адресовала Карина свой вопрос. Но ответ на него не приходил.

…Настал черед похорон.

Первой хоронили Лелю. Зал прощания перед моргом наполнили чужие, незнакомые люди в черном. Те, кого Карина никогда прежде не видела, но о ком много слышала от Лели во время их бесконечных посиделок на кухне и в гостиной.

Удивительно, но Леля, несмотря на свой неблестящий интеллект и довольно примитивный лексикон, сумела обрисовать членов своей семьи столь красочно и метко, что Карина узнавала их одного за другим безо всякого труда.

Совсем еще молодая, высокая, светловолосая женщина с красивым, но странно неподвижным лицом — Лелина мать. Она частыми, суетливыми движениями что-то все время поправляла на умершей — то отводила со лба прядь волос, то плотней застегивала пуговицу на платье, зачем-то теребила цветы, касалась дочериных пальцев. А лицо ее при этом оставалось все таким же окаменевшим, точно маска.

Оно оживилось лишь раз — когда рядом упомянули имя Олега. Тогда губы матери дернулись и искривились в гримасе ненависти.

— Он, — прошептала она очень тихо. Но Карина услышала. — Он виноват. Из-за него…

Женщина не договорила, захлебнувшись воздухом, резко наклонилась к гробу, забормотала что-то неразборчивое, жалостно-страстное.

Чуть в стороне от нее заплаканные белобрысые мальчишки-погодки боязливо жались к высокому усатому мужчине в военной форме. Лелины братья.

Сам мужчина, статный, красивый, плотный, с ходящими под скулами желваками. Отчим.

Еще какие-то родственники, подруги по училищу — сплошь подтянутые худосочные девочки с гладкими прическами и лебедиными шеями.

Вдруг оказалось, что всех их так много, и Карина не может пробиться через их спины к Леле, ждущей ее и молчащей, навек молчащей, свободной теперь от Олеговой власти.

Тихо потрескивали свечи, дюжий, бородатый больничный священник нараспев читал молитву. В помещении было холодно и промозгло, хотя на улице ярко светило солнце…

На поминках Карина подсела к Левиной матери — та была изрядно пьяна, глаза ее ярко и лихорадочно блестели.

— Соседка? — пробормотала мать, едва шевеля губами. — Да, я знаю. Алена рассказывала про вас. Спасибо, что любили мою девочку. — Женщина коротко всхлипнула, удерживаясь, однако, от слез.

— Вы узнавали насчет ребенка? — спросила Карина.

Женщина молча кивнула и опустила голову:

— Умер?

— Он безнадежен. Легкие не работают. Врачи говорят, даже если выживет, останется инвалидом.

Мы подписали согласие отключить аппарат искусственного дыхания.

«Но ведь это же ваш ребенок, Лелин ребенок», хотела крикнуть Карина, но осеклась. В этой большой семье и Леля-то была лишней. А уж полумертвое крошечное существо, которое не имеет сил дышать самостоятельно, подключенное проводами за ручки и ножки к машине, и вовсе за ненадобностью.

— Нам инвалида не поднять, — сухо сказала мать, уловив сомнение в Каринином лице.

Карина молча поднялась, потихоньку вышла из комнаты в коридор и увидела Лелину тетку-провизора. Та по какой-то причине не была на кладбище, только-только пришла и еще не успела раздеться. Стояла посреди прихожей в пальто и шляпе, не отрывая взгляда от ярких пузырьков на тумбочке — Нелькиных витаминов для беременных, которые так никто и не успел убрать с глаз долой.

Почему-то в этот момент Карина не к месту, но очень отчетливо вспомнила, как сама аптекарша помимо лекарства для Олега дала ей препарат, повышающий лактацию, точь-в-точь такой же веселый, разноцветный пузырек. Карина позабыла отдать его Леле, и сейчас он стоял у нее дома, в кухонном шкафу, никому не нужный, бесполезный.

Провизорша рассеянно глянула на нее, не узнала и начала снимать пальто…

Потом были похороны Олега. В цинковом гробу. Из Свердловска приехал только отец — высокий и сгорбленный седой старик. Мать слегла в больницу с сердечным приступом.

Из Лениных родственников никто не появился, зато пришли двое консерваторских приятеля Олега, Михалыч с Любашей и Тамара — та днем раньше похоронила Вадима и напоминала своим видом темную, бесплотную тень. На пару с Кариной они соорудили нехитрый поминальный стол — больше заняться этим было некому.

Все молчали, лишь Михалыч что-то тихо и неразборчиво бормотал себе под нос. Выглядел он совершенно безумным, Любаша бережно поддерживала его под руку, точно тяжелобольного или слепого.

Гроб вынесли на улицу, и в это самое время к дому подъехало такси. Из него торопливо вышла худощавая, подтянутая блондинка, годам к сорока. Она быстро приблизилась к старику, обняла его, коснулась губами сморщенной щеки.

Тот поднял на нее удивленные, выцветшие глаза, но ничего не сказал.

Незнакомка осторожно дотронулась до запаянной крышки гроба — так осторожно и ласково, точно это был не холодный металл, а лицо близкого человека.

В автобусе она села рядом с отцом Олега, бережно обнимая его за плечи. Карине был виден ее профиль — четкий, суховатый. Длинные, ниже плеч, пепельно-русые волосы, прямая осанка, плотно сжатые губы без следов помады.

Женщина почувствовала, что на нее смотрят, обернулась. Лицо ее выглядело спокойным, лишь на дне слегка сощуренных глаз угадывалась потаенная, глубоко запрятанная боль.