Из кубрика дохнуло теплом. Кто-то отозвался из темноты, и у Саши отлегло от сердца. Когда на палубу вышел заспанный Виктор, Саша уже стоял у штурвала.
- Что случилось? - спросил Виктор встревоженно.
- Страшно,- признался Саша.- Побудь со мной. Поговорим…
Виктор вгляделся в обострившееся, обросшее грязной щетиной лицо друга, поймал его напряженный взгляд и молча закрыл за собой дверь рубки.
- Тишина,- объяснил Саша. - Проклятая тишина…
- Тебе не угодишь,- добродушно ворчит Виктор. - Тихо, спокойно, попутный ветерок… Какого рая тебе еще надо?
Улыбка осветила измученное лицо Саши.
- Говори, говори, Витя. Хоть ругай меня, хоть как, только говори. Понимаешь, нервы!
Виктор молчал. Он еще сбрасывал с себя сонную хмурь.
- А я все мечтал капитаном стать, человеком,- продолжал Саша,- водить океанские суда… Огромные суда под нашим флагом. Идешь куда-нибудь в иностранный порт, а тебя издалека видят, красный флаг на клотике, как солнце, поднимается из-за горизонта, у причалов тьма народу. Мне лоцманов шлют, а я в любой порт сам захожу, я лоции все на зубок знаю…
- Ты и будешь капитаном. Выучишься, ты же любишь это дело.
- Люблю, только видишь, какая с нами…, петрушка… Тут бы того не позабыть, чему раньше учили…
- Говорят, для памяти сладкое нужно,- оживился Виктор. - Не поберегли мы сахар…
- Чего захотел!
- Помнишь, мы мороженых баранов с рефрижератора сгружали,- мечтательно говорит Виктор.- Трап крутой, градусов на сорок пять, а я взвалю на плечи две туши и бегом, бегом… Теперь не осилю.
- Баранину? Баранину ты осилишь!
- Я бы ее сырую зубами рвал… - мрачна признается Виктор. - Мучает это меня. - Он махнул рукой.
Саше жаль Виктора, он и впрямь тяжелее других переносит голод. Надо развлечь его, заставить забыть о голоде. Вспомнился один случай. Вместе с пограничниками, еще на «Скалистом», Саша пошел на шлюпке бить сивучей к рифу, который местные рыбаки называли Сивучий камень. На скалах он нашел трех новорожденных сивучат, и пока разглядывал их, на него с ревом кинулись сивучи. Огромные серо-желтые туши двигались на ластах довольно быстро, и Саша едва ушел с одним сивучонком на руках.
- А на что он? - спросил Виктор.
Саша чуть было не проговорился, какое вкусное жаркое приготовил комбинатский повар из мяса сивучонка.
- Так… Посмотреть интересно было. Мы его через день выпустили, уплыл, спасибо не сказал.
- Уплыл! - присвистнул Виктор.- Не найти ему матери, сожрали его, верно, за милую душу.
- Найдет! - уверенно солгал Саша.- Они всегда находят. Они в океане как дома… Ты не сердись, Витя, что я тебя поднял. Поди, отсыпайся, скоро и я сменюсь.
Но Виктор остался.
Старпом поднялся в рубку за полчаса до своей вахты. Виктор пропустил его поближе к Саше, втроем они заняли всю рубку.
Петрович осунулся заметнее других и густо зарос жестким, с проседью, волосом. Складки, «отделяющие рот и подбородок от бурых, запавших щек, стали глубже. Глаза смотрели неспокойно из багровых, с редкими ресницами, век.
У него и прежде была привычка дергать правым плечом, а теперь, когда ни днем, ни ночью не стало покоя от вшей, Петрович то и дело поводил плечами, будто поеживаясь от холода.
- Не спится? - спрашивает участливо Саша.
- Я, ребята, и на том свете не отосплюсь,- вздыхает Петрович. - Раньше, бывало, за ночь пачку папирос скурю. Сны как кино смотрел: прокрутил часть, выкурил папиросу, вздремнул, пошел дальше… Ты чего кричал? - поворачивается он к Саше. Тот молчит, хмурится.- Землю, что ли, увидел?
- Смерть увидел,- напрямик отвечает Саша.
- Эка невидаль!-насмешливо роняет Петрович. - Она всюду поспевает.
Саша зло скосил глаза на старпома.
- Тебе что же, и смерть нипочем? - вызывающе спрашивает Саша. - Вроде тетки родной? Да?..
- Зачем же?! - отвечает Петрович. - Таких дураков на всей земле, считай, душ пять наберется, да и то среди покойников. Мы с ней давненько друг друга обходим, стараемся на глаза не попадаться. А доведется на узкой стежке сойтись, зубами рвать ее буду.- Он оскалил в резкой гримасе рот.- В двадцать третьем своих зубов не пожалел, теперь и подавно- казенных не жалко.
- А что в двадцать третьем?- оживился Виктор. - Расскажи, Петрович.
Старпом запрокинул голову, прислушался. Вот уже минут десять как попутный ветер стих. Порывы зюйд-веста заставляли трепетать и громко биться парус. Характерный звук, хлопающего паруса служил сигналом для его перестановки.
- Опять на восток погонит, - сказал Петрович, сменяя Сашу у штурвала. Дощатый ящик скрипнул под ногами старпома.- Сходи, Саня, займись парусом.
- Так что же в двадцать третьем, Петрович? - пристал к нему Виктор.- А?
- Ну! - цыкнул старпом.- Топчешься тут. Тебе спать надо.
- Меня Саша позвал,- обиделся Виктор.
Петрович спросил в упор:
- Чего он поднял тебя? Испугался?
Виктор помедлил секунду, потом принужденно хмыкнул.
- Саша ничего не боится!.. Посоветоваться надо было…
Петрович недоверчиво посмотрел на матроса, но спорить не стал.
- Ладно, слушай,- начал он, когда в рубку вернулся Саша.- Было это аккурат в январе, ровно тридцать один год назад…
С тех пор как стала машина и механик постоянно находился в кубрике, старпому редко удавалось довести до конца какой-либо из своих рассказов о гражданской войне. Дядя Костя тоже знал Прикаспий и непременно ввязывался в спор, горячился, сбивал Петровича с мысли. Сгорбившись и скрестив на койке ноги, механик раздраженно выкрикивал свое, пока старпом не умолкал. Спорили обо всем: о рыбалке на Каспии, о Гурьеве и Астрахани, о тамошних ветрах и травах, а чаще всего о том, как погиб Кочубей. Костя уверял, что Кочубея повесили на рыночной площади в Астрахани («На глазах моих дело было, чудак человек!..»), и переспросить его было невозможно: Старпому осточертело это, и он стал реже вспоминать о Кочубее. Но механик по привычке ввязывался теперь и в рассказы о польском походе, о разгроме Булак-Балаховича, о станичной жизни - во все, о чем бы ни заговорил старпом. Тот сердился, досадливо кривил тонкие губы и, сплюнув, выходил на палубу.
Зато сейчас, стоя в рубке и сжимая в руках послушный штурвал, Петрович не спеша поведал молодым матросам о том, что приключилось с ним тридцать один год назад.
…Осенью тысяча девятьсот двадцать второго года вернулся он наконец в родную станицу Кавказскую. Добра он за годы войны не нажил, разве что привез такие гостинцы, как рубцы на теле да тяжелую, сверлящую головную боль. И в хате - пустка, как говорят станичные: выбитые окна, сломанный стул, черные клочья отцовского кожуха. И ни живой души: всю семью порубали богатые казаки…
Ночь он пролежал на полу без сна, с сухими, немигающими глазами и с маузером в правой руке. Никто не пришел, не потревожил домашнего счастья казака-фронтовика. Наутро подался в Кропоткин и заявил коменданту, что хочет еще послужить родине с оружием в руках, а к полудню вернулся в Кавказскую уполномоченным оперативной группы войск ОГПУ…
- Дзержинский назначил? - спросил Виктор.
- Бери выше!
- Ленин? - поразился матрос.
- Темный ты человек! Кто бы стал таким людям, пустяками голову морочить? Меня товарищ Грицюк назначил…
- А-а-а,- разочарованно протянул Виктор.
- Скачем мы как-то под утро в метель с дружком Гринченко на хутор, по оперативному заданию. Только подались за околицу Кавказской, наскочили на засаду. Степная метель злая, пуржит похлеще океанской. Первым делом коней наших подбили. Живьем, значит, хотели взять нас, думка была поиздеваться над нами… Зачали перестрелку. Они, слышим, по двое с обеих сторон дороги хоронятся, из обрезов брешут по нас, а мы из-за мертвых коней потихоньку отбрехиваемся. Я двоих положил, а дружок сплоховал, кончил одного и сам богу душу отдал. Только я к нему повернулся, на меня как навалится казарлюга, пудов на шесть. Ну и я, хоть и колотый и стреляный, а тоже не промах был… - Петрович умолк, прислушался к вою ветра, покачал головой.- Опять на восток снесет, паскуда. И когда ему край будет?
