Толстой (отшатывается. Секретарь подбегает к студенту и хочет сердито одернуть его, но Толстой уже взял себя в руки и мягко отстраняет секретаря). Перестаньте! Вопрос, обращенный этим юношей к моей совести, был правильно… был правильным, отличным, действительно нужным вопросом. Я постараюсь искренне ответить на него. (Делает небольшой шаг к студентам, медлит, едва сдерживает себя, голос у него хриплый, говорит он срываясь.) Вы спрашиваете меня, почему я сообразно с моим учением и моими словами не беру на себя страдания? Отвечаю вам на это с величайшим стыдом: потому что до сих пор я уклонялся от выполнения самого святого долга моего, потому что… потому что… слишком труслив я, слишком слаб или слишком неискренен, потому что я низкий, ничтожный, грешный человек… потому что Бог до сегодняшнего дня не дал мне сил свершить то, что следует сделать безотлагательно. Ужасное говорите вы моей совести, юноша, незнакомый мне человек. Я знаю, что не сделал и тысячной доли того, что требуется сделать, со стыдом признаю, что уже давно должен был покинуть роскошь этого дома, бросить жалкий образ моей жизни, который, чувствую, греховен, мне давно следует именно так, как вы сказали, странником пойти на дорогу, и нет у меня иного ответа, как тот, что я до глубины души стыжусь и угнетен своей низостью. (Студенты отступили на шаг и, пораженные, молчат. Пауза. Толстой продолжает еще более тихим голосом.) Но, возможно… возможно, страдаю я все же… возможно, страдаю я как раз потому, что не могу быть сильным и достаточно честным, чтобы сдержать свое слово перед человечеством. Возможно, страдания моей совести потому и ужаснее, мучительнее, что Бог именно этот крест приуготовил мне, сделал более мучительным пребывание в этом доме, нежели заключение в тюрьме с кандалами на ногах… Но вы правы, эти страдания другим пользы не приносят, ведь испытываю их только я один, да к тому же еще и чванюсь этими страданиями, горжусь ими.

Первый студент (пристыженно). Прошу прощения, Лев Николаевич, если я в пылу спора перешел на личности.

Толстой. Нет, нет, напротив, я благодарен вам! Тот, кто будит нашу совесть, даже кулаками, делает нам добро. (Молчание. Толстой продолжает спокойно.) Есть у вас обоих еще вопросы ко мне?

Первый студент. Нет, это был единственный вопрос. Какое несчастье для России и всего человечества, что вы отказываете нам в помощи. Никому, кроме вас, не сдержать этого переворота, этой революции, и я чувствую, она будет ужасной, несравненно ужаснее тех, которые когда-либо свершались на земле. Люди, которым определено ее свершить, будут людьми твердыми, людьми беспощадной решимости, людьми без сострадания. А если б вы возглавили нас, то ваш пример вдохновил бы миллионы и жертв было бы меньше.

Толстой. Но окажись я повинен в смерти одного лишь человека, я никогда не смог бы оправдаться перед своей совестью.

С нижнего этажа раздаются удары домашнего гонга.

Секретарь (Толстому, пытаясь закончить разговор). Приглашают к обеду.

Толстой (с горечью). Да, есть, болтать, есть, спать, отдыхать, болтать – так проводим мы нашу праздную жизнь, а другие тем временем работают и служат этим Богу. (Он вновь поворачивается к молодым людям.)

Второй студент. Значит, ничего, кроме вашего отказа, мы нашим друзьям не принесем? И вы не скажете нам ни слова ободрения?

Толстой (внимательно всматриваясь в него, подумав). Скажите от моего имени вашим товарищам следующее. Я люблю и уважаю вас, молодые люди России, за то, что вы так сильно сострадаете вашим братьям и, дабы облегчить их жизнь, готовы отдать свою. (Его голос становится суровым, сильным и резким.) Но я не могу следовать за вами и отказываюсь быть с вами, потому что вы отрицаете братскую, человеческую любовь ко всем людям мира.

Студенты молчат. Затем второй студент решительно выступает вперед и говорит резко.

Второй студент. Мы благодарны вам за то, что вы приняли нас, благодарны за вашу откровенность. Я никогда, верно, не встречусь с вами больше – так разрешите мне, маленькому, неизвестному человеку, сказать на прощание откровенные слова. Вы заблуждаетесь, Лев Николаевич, думая, что отношения между людьми могут сами улучшиться через любовь, хотя, может быть, это и справедливо для богатых. Но с детства голодающие, всю жизнь томящиеся под властью своих господ устали ждать, пока с христианского неба снизойдет на них эта самая братская любовь – они больше верят своим кулакам. И на пороге вашей смерти скажу вам, Лев Николаевич, так: мир еще захлебнется в крови, не только господа, но и дети их будут перебиты, разорваны на куски, чтобы и от них земля не могла более ожидать зла. Пусть вас минет судьба увидеть своими глазами плоды вашего заблуждения, я желаю вам это от всего сердца. Пусть Бог ниспошлет вам спокойную смерть!

Толстой отшатывается, он испуган резкостью пылкого юноши. Затем берет себя в руки, подходит к нему и говорит очень просто.

Толстой. Благодарю вас, особенно за ваши последние слова. Вы пожелали мне то, о чем я вот уже тридцать лет с тоской грежу – смерть в мире с Богом и всеми людьми.

Оба студента кланяются и уходят; Толстой долго смотрит им вслед, затем начинает возбужденно ходить взад и вперед, говорит восторженно секретарю.

Что за удивительные юноши, как смелы, как горды и сильны эти молодые люди России! Как великолепна эта верящая, пылкая молодость! Такими я знал их под Севастополем, шестьдесят лет назад; именно с таким свободным и дерзким взором шли они на смерть, на любое опасное дело – упрямо, готовые с улыбкой умереть за какой-нибудь пустяк, из одной увлеченности отдать свою жизнь, юную, удивительную жизнь за полый орех, за пустые слова, за ложную идею. Удивительна эта вечная русская юность! И служит она ненависти и убийству как святому делу, со всем жаром, всеми своими силами! И все же они сделали мне добро, эти оба юноши, они действительно правы, мне надо наконец собраться с духом, освободиться от слабости, стать хозяином своего слова! В двух шагах от могилы, а все медлю! Действительно, истине можно учиться только у юности, только у юности!

Дверь распахивается, в комнату, подобно резкому сквозняку, врывается возбужденная, раздраженная графиня Софья Андреевна. Движения ее неуверенны, глаза беспрестанно и тревожно перебегают от предмета к предмету. Чувствуется, что, говоря, она думает о другом, и снедает ее какое-то внутреннее беспокойство. Она намеренно смотрит мимо секретаря, он для нее – пустое место, и говорит, обращаясь только к мужу. За ней быстро входит Саша, ее дочь, создается впечатление, что она следует за матерью, оберегая ее.

Графиня. Бил гонг к обеду, вот уж полчаса внизу сидит редактор «Дейли телеграф» по поводу твоей статьи против смертной казни, а ты заставляешь его ждать из-за этих студентов. Что за бестактный, бесцеремонный народ! Когда слуга спросил, приглашал ли их к себе граф, один ответил: «Нет, нас никакой граф не приглашал. Лев Толстой пригласил нас». И ты разговариваешь с такими самонадеянными молокососами, с мальчишками, которые хотят такой же неразберихи в мире, что в их головах! (Беспокойно осматривает комнату.) Какой здесь беспорядок, книги на полу, пыль кругом, действительно стыдно, если войдет порядочный человек. (Подходит к креслу, трогает его.) Совершенно порвана клеенка, просто срам, нет, невозможно смотреть на это. К счастью, завтра здесь будет обойщик из Тулы, он сразу же займется этим креслом. (Никто ей не отвечает, она беспокойно осматривается.) Пойдем, пожалуйста! Нельзя так долго заставлять его ждать.

Толстой (бледный, очень неспокойно). Я сейчас приду, мне тут надо… кое-что сделать… Саша поможет мне. Займи, пожалуйста, гостя, извинись за меня перед ним, я очень скоро приду. (Графиня идет, окинув комнату подозрительным взглядом. Едва она выходит, Толстой бросается к двери и быстро закрывает ее на ключ.)