Пишет и друзьям. О себе – скромно, но с огромной гордостью за всю нацию, чьим сыном, причем сыном достойным, восторженно ощущает себя в этот час. «Не знаю, был ли я великим первопроходцем, – признается он, – но наш конец будет свидетельством, что дух отваги и сила терпения покуда не исчезли в нашей породе». Всю жизнь мужская твердость и душевная кротость не давали ему высказаться, но теперь смерть вырывает у него исповедь дружбы. «Никогда в жизни я не встречал человека, – пишет он лучшему другу, – к которому относился с бо́льшим восхищением и любовью, нежели к Вам, но я никогда не мог показать, чем была для меня Ваша дружба, ведь Вы давали мне так много, а я не давал Вам ничего». В последнем же письме, прекраснейшем из всех, он обращается к английской нации. Чувствует себя обязанным разъяснить, что в этой борьбе за славу Англии потерпел поражение не по своей вине. Перечисляет отдельные случайности, ополчившиеся против него, и голосом, который эхо смерти окрашивает потрясающим воодушевлением, призывает соотечественников не бросать его близких. Последний его помысел и тот не о собственной судьбе. Последнее его слово не о собственной смерти, а о чужой жизни: «Ради бога, позаботьтесь о наших близких!» Дальше страницы пусты.

До предельного мгновения, пока пальцы не заиндевели и карандаш не выпал из окоченевших рук, капитан Скотт вел дневник. Надежда, что подле его тела найдут эти листки, свидетельствующие о нем и о мужестве англичан, подвигла его на сверхчеловеческое усилие. Напоследок уже непослушные пальцы с трудом записывают пожелание: «Отошлите этот дневник моей жене!» Но затем с жестокой уверенностью он зачеркивает «моей жене» и пишет ужасное – «моей вдове».

Много недель товарищи в зимовье ждали. Сначала с уверенностью, потом с легким беспокойством и наконец с растущей тревогой. Дважды высылали отряды на помощь, но непогода вынуждала их вернуться. Всю долгую зиму люди, оставшиеся без руководителя, бесцельно проводят в хижине, черная тень катастрофы омрачает их сердца. Все эти месяцы судьба и подвиг капитана Роберта Скотта сокрыты в снегах и безмолвии. Льды запечатали их в стеклянном гробу; только 29 октября, полярной весной, в путь отправляется экспедиция, чтобы по крайней мере отыскать тела героев и их послание. 12 ноября они добираются до палатки, находят в спальниках окоченевшие тела героев, Скотта, который и в смерти по-братски обнимает Уилсона, находят письма, документы и сооружают могилу для трагически погибших товарищей. Простой черный крест над снежной пирамидой одиноко высится средь белого мира, который навеки сокрыл под собою свидетельство героического завоевания человечества.

Но нет! Их дела воскресают, нежданно и чудесно, – великолепное чудо современного технического мира! Друзья привозят домой фотографические пластинки и пленки, в химической ванне образы высвобождаются, и люди вновь видят Скотта и его сподвижников в их странствии, видят ландшафт полюса, который, кроме него, видел лишь тот другой, Амундсен. По электрическим проводам послание Скотта, его дневники и письма, летит в изумленный мир, в имперском соборе король в память о героях преклоняет колено. И то, что казалось напрасным, вновь становится животворящим, а упущенное – вдохновенным призывом к человечеству направить свою энергию навстречу недостижимому; в грандиозной игре противоположностей из героической смерти возрождается яркая жизнь, из гибели – воля к взлету в беспредельность. Ведь только честолюбие воспламеняется от случайности успеха и легкой удачи, но ничто так не возвышает сердце, как гибель человека в борьбе с непобедимым превосходством судьбы, эта величайшая из всех трагедий, какие порой создает поэт и тысячи раз создает жизнь.

Швейцария, маленький мирный островок, со всех сторон окруженный бушующим океаном мировой войны, в те четыре года – с 1915-го по 1918-й – постоянно была ареной действия волнующего детективного романа. Послы враждующих государств, год назад заходившие друг к другу в гости, составлявшие дружеские партии в бридж, нынче, встречаясь в роскошных отелях, чопорно проходят, не замечая один другого, как будто никогда не были знакомы. В коридорах занимаемых ими апартаментов непрерывно снуют какие-то странные личности. Делегаты, секретари, атташе, дельцы, дамы под вуалью и дамы без вуали – каждый с таинственным поручением. К отелям подъезжают шикарные автомобили с эмблемами иностранных государств, из машин выходят промышленники, журналисты, артисты и как бы случайно попавшие в страну туристы. Но едва ли не у каждого из них тоже свое чрезвычайное секретное поручение: что-то узнать, кого-то выследить; и портье, ведущий их в номер, и девушка, убирающая комнаты, – все они обязаны следить, подсматривать, подслушивать. Всюду друг против друга работают различные организации – в гостиницах, в пансионатах, на почтамтах, в кафе. И все то, что именуется пропагандой, – наполовину шпионаж, то, что имеет обличье любви, является предательством, и за любым явным делом каждого из этих вечно спешащих, вновь прибывших скрывается на заднем плане какое-то второе и третье предприятие. Обо всем докладывается, все выслеживается; едва немец, какое бы звание он ни имел, какую бы должность ни занимал, появляется в Цюрихе, об этом тотчас же узнают в бернских посольствах стран-противников, а часом позже – в Париже. Целые тома вполне достоверных и вымышленных донесений мелкие и крупные агенты каждодневно переправляют атташе, а эти – дальше. Все стены – прозрачны, все телефонные разговоры подслушиваются, по обрывкам брошенных в корзину бумаг, по промокашкам восстанавливается корреспонденция, этот пандемоний ¹ оказывается в конце концов безумным настолько, что иной из героев этого детективного романа и сам перестает понимать, кто он – охотник или преследуемый, шпион или жертва шпионажа, предатель или кем-то предан.

Только об одном человеке мало что сообщается в эти дни – может, потому, что он очень незаметен, не посещает фешенебельные отели, не сидит в кафе, не принимает участия в пропагандистских мероприятиях, а замкнуто живет со своей женой у сапожника, занимающегося мелким ремонтом. Сразу же за Лимматом, в Старом городе, на узкой, старинной, горбатой Шпигельгассе живет он на втором этаже одного из крепко построенных домов с островерхими крышами; время и маленькая колбасная фабричка, стоящая во дворе, прокоптили этот дом. Соседи у этого человека – булочница, итальянец, актер-австриец. Хозяин и его домочадцы знают о нем лишь то, что он не больно-то разговорчив, да, пожалуй, еще, что он русский с очень трудно выговариваемым именем. То, что он много лет назад бежал из своей страны, что совсем небогат, не занимается никакими доходными делами, хозяйке прекрасно известно по скудной еде постояльцев, по их подержанному гардеробу, по тому, что весь их скарб умещается в небольшой корзине, привезенной ими с собой при въезде в квартиру.

Этот невысокий, коренастый человек крайне незаметен, и живет он очень незаметно. Он избегает общества, жильцы дома редко встречаются с острым, пронзительным взглядом его глаз с косым разрезом, редко бывают у него посетители. Но регулярно день за днем в девять утра он уходит в библиотеку и сидит там до закрытия, до двенадцати. Точно в десять минут первого он уже дома, а через сорок минут покидает дом, чтобы вновь первым быть в библиотеке, где сидит до шести вечера. А поскольку агенты, охотящиеся за сенсационными новостями, следят лишь за теми, кто много болтает, и поэтому понятия не имеют о том, что замкнутые, необщительные люди как раз и являются наиболее опасными носителями всевозможных революционных идей, то они и не пишут никаких донесений о незаметном человеке, живущем у сапожника по мелкому ремонту. В кругах социалистов знают, что в Лондоне он был редактором маленькой радикальной газетки русских эмигрантов, а в Петербурге его считают руководителем некоей особой партии, название которой не выговорить; но поскольку он резко и пренебрежительно высказывается о самых уважаемых членах социалистических партий и считает их методы неправильными, поскольку он держит себя недоступно и непримиримо, его оставили в покое. На встречи, которые он иногда по вечерам устраивает в маленьком кафе, где обычно собираются рабочие, является не более пятнадцати – двадцати человек, в основном молодежь, поэтому и терпят здесь этого чудака, как, впрочем, всех русских эмигрантов, подогревающих свои головы неимоверным количеством горячего чая и многочасовыми горячими спорами. Никто, однако, не принимает этого невысокого лобастого человека всерьез, и в Цюрихе не найти и трех десятков человек, которые считали бы для себя важным запомнить имя этого Владимира Ильича Ульянова, человека, живущего у сапожника по мелкому ремонту. И если бы тогда один из тех шикарных автомобилей, которые на больших скоростях носятся по городу от посольства к посольству, при несчастном стечении обстоятельств задавил этого человека, мир бы так и не узнал, что существовал на свете человек, носивший фамилию Ульянов, или Ленин.