Между тем уже час дня. Четыре атаки хотя и отбиты, но ощутимо ослабили центральный участок Веллингтона; Наполеон уже готовится к решающему удару. Он приказывает усилить батареи перед Бель-Альянсом и, пока канонада боя не протянула меж холмами свою дымную завесу, обводит последним взглядом поле брани.

И тут император замечает на северо-востоке темную движущуюся тень, словно вытекающую из лесов: новые войска! Тотчас все подзорные трубы обращаются в ту сторону: неужели это Груши, смело нарушивший приказ и явившийся в самый нужный час? Нет, приведенный пленник сообщает, что это передовые отряды армии генерала фон Блюхера, прусские войска. Впервые император догадывается, что разбитая прусская армия не иначе как ушла от преследователей, чтобы во благовремении соединиться с англичанами, тогда как треть его собственных войск бесполезно маневрирует на пустых пространствах. Он тотчас пишет письмо Груши, велит ему любой ценой поддерживать связь и предотвратить вмешательство пруссаков в сражение.

Одновременно маршал Ней получает приказ к атаке. Веллингтона необходимо разгромить до подхода пруссаков: теперь, ввиду внезапно уменьшившихся шансов, любая дерзость оправданна. Всю вторую половину дня новые и новые свежие силы пехоты раз за разом остервенело атакуют плато. Раз за разом солдаты берут разбитые деревни, раз за разом их выбивают оттуда, раз за разом они с развевающимися стягами волной накатывают на уже разбитые каре. Но Веллингтон пока держится, а вестей от Груши по-прежнему нет как нет. «Где Груши? Где Груши?» – нервно бормочет император, видя, что передовые отряды прусской кавалерии мало-помалу вступают в сражение. Другие французские командиры тоже начинают терять терпение. И маршал Ней – он столь же безрассудно отважен, сколь Груши не в меру осмотрителен (под Неем уже убили трех коней), – решив одним мощным ударом закончить сражение, бросает в атаку всю французскую кавалерию. Десять тысяч кирасир и драгун устремляются в эту жуткую, смертельную скачку, разносят каре противника, разят канониров, сметают первые ряды. Их тоже вынуждают отступить, но силы английской армии на исходе, кулак, крепко сжимающий холмы, начинает разжиматься. И когда теперь сильно поредевшая французская кавалерия отступает перед пушками, медленной тяжелой поступью подходит последний резерв Наполеона, старая гвардия, чтобы штурмовать холм, от обладания которым зависит судьба Европы.

Четыре сотни пушек с самого утра беспрерывно грохочут по обе стороны. На фронтовом рубеже кавалькады конников с лязгом налетают на стрелков противника, дробь барабанов, вся равнина дрожит от разноголосого гвалта! Но наверху, на обоих холмах, полководцы напрягают слух, пытаются уловить более тихие звуки.

Часы тихонько, словно птичьи сердца, тикают в их ладонях над грозными людскими массами. Наполеон и Веллингтон – оба то и дело хватаются за хронометр, считая часы, минуты, которые должны обеспечить им последнюю, решающую подмогу. Веллингтон знает, что Блюхер близко, Наполеон надеется на Груши. Резервов ни у того ни у другого больше нет, и первым получивший подмогу определит исход битвы. В подзорную трубу оба всматриваются в опушку леса, где сейчас, словно легкие тучки, появляются первые пруссаки. Но кто это – отдельные стрелки или сама армия, уходящая от Груши? Англичане сопротивляются уже из последних сил, но и французские войска устали. Тяжело дыша, с цепенеющими руками они, точно борцы, стоят друг против друга, переводя дух, чтобы вступить затем в последнюю схватку: этот раунд решит всё и навсегда.

Тут наконец гремят пушки на прусском фланге: перестрелка, фузилеры! «Enfin Grouchy! – Наконец-то Груши!» – с облегчением вздыхает Наполеон. В уверенности, что фланг теперь укреплен, он собирает остатки сил и еще раз бросает их на центральный участок Веллингтона, чтобы разбить английский запор перед Брюсселем, распахнуть себе ворота Европы.

Однако ружейная пальба оказалась лишь ошибочной перестрелкой, которую подошедшие пруссаки, введенные в заблуждение незнакомыми мундирами, затеяли с ганноверцами: скоро они прекращают огонь и теперь мощным широким потоком выплескиваются из лесу. Нет, это не Груши со своими войсками, это Блюхер, а стало быть, рок. Весть быстро распространяется среди императорских солдат, они начинают отступать, пока кое-как соблюдая порядок. Но в это критическое мгновение Веллингтон не теряет присутствия духа. Подскакав к самому краю победоносно обороняемого холма, он снимает шляпу и машет ею над головой в сторону отходящего противника. Его солдаты вмиг понимают триумфальный жест. И остатки английских войск разом, все как один, поднимаются и накидываются на поредевшую массу. Одновременно с фланга на усталую разбитую армию устремляется прусская кавалерия; слышится крик, смертельный крик: «Sauve qui peut! – Спасайся кто может!» Лишь несколько минут – и великая армия уже не более чем безудержный поток страха, уносящий с собой все, в том числе и Наполеона. Словно в беззащитную, не имеющую чувств воду, кавалерия с налету врезается в этот быстро отступающий поток; растянув свои ряды, они высматривают в этой кричащей пене страха и ужаса карету Наполеона, войсковую казну, всю артиллерию, и только наступление ночи спасает императору жизнь и позволяет сохранить свободу. Но тот, кто позднее, в полночь, грязный и оглушенный, устало падает в кресло низенького деревенского трактира, уже не император. Его державе, его династии, его судьбе настал конец: малодушие маленького, незначительного человека уничтожило то, что самый храбрый и самый дальновидный выстроил за двадцать героических лет.

Едва английская атака сметает Наполеона, некто в ту пору почти безвестный уже стрелой летит в коляске по дороге на Брюссель, а из Брюсселя – к морю, где ждет корабль. Он спешит в Лондон, чтобы прибыть туда до конных правительственных эстафет, и, пользуясь тем, что главную новость здесь еще никто не знает, обрушивает биржу; это Ротшильд, который столь гениальным ходом основывает другую империю и новую династию. На следующий день Англия узнаёт о победе, а в Париже Фуше, вечный предатель, – о поражении: в Брюсселе и в Германии уже гремят победные колокола.

Наутро лишь один человек еще не ведает о Ватерлоо, хотя находится всего в четырех часах пути от рокового места, – злополучный Груши; он упорно, по плану, в точности следуя приказу, шел за пруссаками. Но странное дело, их нигде нет, и в душу его закрадывается неуверенность. А неподалеку все громче и громче палят пушки, словно зовут на помощь. Они чувствуют, как дрожит земля, сердцем чувствуют каждый выстрел. И все уже понимают: там не просто перестрелка, там разгорается грандиозное сражение, решающая битва.

Груши нервозно скачет в окружении своих офицеров. Они избегают спорить с ним, он ведь все равно не слушает советов.

Потому-то словно гора с плеч, когда под Вавре они наконец-то натыкаются на один-единственный прусский корпус, арьергард Блюхера. Как одержимые, они устремляются в атаку на позиции, впереди всех Жерар – движимый мрачным предчувствием, он будто ищет смерти. И пуля сражает его: самый яростный спорщик умолкает. С наступлением ночи они берут деревню, но чуют, что эта маленькая арьергардная победа не имеет смысла, ведь с поля битвы уже не доносится ни звука. Вокруг пугающая, до жути мирная тишина, страшное, мертвое безмолвие. И поголовно все чувствуют, что рокот пушек все-таки лучше этой мучительной неопределенности. Сражение явно закончилось, сражение при Ватерлоо, откуда Груши (слишком поздно!) в конце концов получил ту записку Наполеона с призывом о помощи. Да, сражение явно закончилось, гигантское сражение, но за кем победа? Всю ночь они ждут. Тщетно! Никаких вестей нет. Великая армия словно забыла о них, и они праздно и бесцельно стоят средь непроглядной тьмы. Утром снимаются с лагеря, идут дальше, смертельно усталые, давным-давно уяснив себе, что все их переходы и маневры потеряли всякий смысл. И вот наконец в десять утра к ним на полном скаку подъезжает офицер генерального штаба. Они помогают ему спешиться, засыпают вопросами. Но на лице у него печать ужаса, волосы на висках взмокли от пота, он весь дрожит от нечеловеческого напряжения и лишь бормочет что-то невразумительное – слова, которых они не понимают, не могут и не хотят понять. Принимают его за безумца, за пьяного, когда он говорит, что нет больше ни императора, ни императорской армии, что Франция погибла. Однако мало-помалу они вырывают у него всю правду, убийственный, леденящий душу рассказ. Груши стоит бледный, дрожа, опирается на саблю, – знает, что теперь для него начинается хождение по мукам. И тем не менее он решительно берет на себя все неблагодарное бремя вины. Опасливый, несамостоятельный подчиненный, он спасовал в великую секунду судьбоносного решения, теперь же, глаза в глаза с опасностью, опять становится мужчиной и чуть ли не героем. Незамедлительно собирает всех офицеров и – со слезами гнева и скорби на глазах – произносит краткую речь, в которой оправдывает свое промедление и одновременно сожалеет о нем. Офицеры безмолвно слушают, те самые офицеры, которые еще вчера негодовали. Каждый мог бы обвинить его и похвалить себя, что был прав. Но никто не смеет, да и не желает. Все молчат, долго молчат. Неистовая скорбь лишает их дара речи.