Маршал нерешительно принимает командование. Он не привык действовать самостоятельно, его безынициативная осмотрительность оправдывает себя, только когда гениальный взор императора указывает, что надо делать. Кроме того, он чует за спиной недовольство своих генералов, а может статься, да, может статься, и смутный шум крыльев судьбы. Лишь близость главной ставки успокаивает его: ведь всего три часа форсированного марша отделяют его армию от императорской.

Дождь хлещет как из ведра, когда Груши отбывает. Медленно его солдаты продвигаются за пруссаками по глинистому, жидкому месиву или, по крайней мере, направляются туда, где полагают найти Блюхера и его людей.

Холодный северный дождь льет без конца. Словно мокрое стадо, шагают впотьмах полки Наполеона, у каждого солдата на сапогах два фунта грязи; укрыться негде – ни дома, ни навеса. Солома слишком пропиталась водой, чтобы устроиться на ней, и солдаты, собравшись в группки по десять – двенадцать человек, спят сидя, спина к спине, прямо под дождем. Самому императору тоже не до отдыха. От лихорадочной нервозности он места себе не находит, ведь по причине ненастной погоды рекогносцировка толком ничего не дает, разведчики сообщают крайне путаные сведения. Он пока не знает, примет ли Веллингтон сражение, а от Груши нет вестей о пруссаках. И в час ночи Наполеон сам – безразличный к потокам дождя – обходит передовые посты вплоть до расстояния полета ядра от английского лагеря, где в тумане порой видны тусклые, дымные огоньки, и планирует атаку. Лишь когда брезжит рассвет, он возвращается на маленькую ферму Кайю, в свою убогую ставку, где находит первые депеши от Груши; расплывчатые сведения об отходе пруссаков, но хотя бы есть и успокаивающее обещание идти за ними следом. Мало-помалу дождь унимается. Император нетерпеливо меряет шагами комнату, смотрит на желтый горизонт, не откроется ли наконец даль, а с нею и решение.

В пять утра – дождь перестал – вокруг проясняется, принято и решение. Император отдает приказ: в девять утра вся армия должна быть готова к атаке. Конные посыльные мчатся во все стороны. Уже вскоре слышна барабанная дробь – сигнал к сбору. Только теперь Наполеон бросается на полевую койку, чтобы час-другой поспать.

Девять утра. Но войска еще не собраны в полном составе. Почва, раскисшая от трехдневного дождя, затрудняет всякое передвижение и тормозит подход артиллерии. Потихоньку выглядывает солнце, светит при резком ветре, но это не солнце Аустерлица, ярко сиявшее и сулившее удачу, северное светило светит тускло, угрюмо. Наконец войска готовы, и перед началом сражения Наполеон на своей белой кобыле еще раз объезжает весь фронт. Орлы на стягах склоняются, словно под буйным ветром, кавалеристы воинственно потрясают саблями, пехота в знак приветствия сажает свои медвежьи шапки на острия штыков. Барабаны сыплют бешеной дробью, фанфары громко и радостно трубят навстречу полководцу, но все эти искрометные звуки громом перекрывает раскатывающийся над головами полков ликующий крик семидесяти тысяч солдатских глоток: «Vive l’Empereur! – Да здравствует император!»

За двадцать наполеоновских лет не было парада более впечатляющего и восторженного, чем этот последний. Едва отзвучали крики, в одиннадцать часов – на два часа позже предусмотренного, на два роковых часа опоздав! – канониры получают приказ ударить картечью по красным мундирам на холме. Затем с пехотой подтягивается Ней, «le brave des braves»[7]; для Наполеона начинается решающая година. Несчетно раз описана эта битва, но люди не устают читать о ее волнующем, переменчивом ходе, то в великолепном изображении Вальтера Скотта, то в эпизодических заметках Стендаля. Она огромна и многообразна, видна издалека и с близкого расстояния, как с холма полководца, так и из седла кирасира. Она – искусное детище напряженности и драматизма с их бесконечным чередованием страха и надежды, которое внезапно выплескивается в момент предельной катастрофы. Образец подлинной трагедии, ибо в этой одной судьбе решилась судьба Европы и фантастический фейерверк наполеоновского существования блистательно, подобно ракете, еще раз взмыл в небеса, чтобы затем в крутом падении погаснуть навсегда.

С одиннадцати до часу французские полки штурмуют холмы, захватывают деревни и позиции, их вновь отбрасывают, и вновь они устремляются в атаку. Уже десять тысяч убитых лежат на мокрых глинистых холмах пустой земли, но ничего пока не достигнуто, лишь усталость по ту и по другую сторону. Обе армии устали, оба полководца встревожены. Оба знают: победит тот, кто первым получит подкрепление, Веллингтон – от Блюхера, Наполеон – от Груши. Снова и снова Наполеон нервно хватается за подзорную трубу, высылает все новых курьеров; если его маршал подойдет вовремя, над Францией еще раз взойдет солнце Аустерлица.

Груши, который, сам того не сознавая, держит в руках судьбу Наполеона, согласно приказу выступил вечером 17 июня на марш и следует за пруссаками в предписанном направлении. Дождь перестал. Беззаботно, как в мирное время, шагают молодые роты, вчера впервые понюхавшие пороху: враг до сих пор не показывается, до сих пор не обнаружено ни следа разбитой прусской армии.

И вдруг, как раз когда маршал торопливо завтракает в крестьянском доме, земля под их ногами тихонько дрожит. Они настораживаются. Снова и снова глухо, быстро затихая, прокатывается рокот: это пушки, палят батареи, далеко, но не слишком, не более чем в трех часах пути отсюда. Несколько офицеров по способу индейцев бросаются наземь, чтобы поточнее определить направление. Ровно и глухо звучит далекий рокот. Канонада Сен-Жана, начало Ватерлоо. Груши держит совет. Жерар, его заместитель, с горячностью требует, что «il faut marcher au canon», необходимо спешно двинуться в направлении канонады! Еще один офицер поддерживает его: да, скорее туда! Для них не подлежит сомнению, что император ударил по англичанам и началась тяжелая битва. Груши колеблется. Привыкший повиноваться, он пугливо цепляется за исписанный лист, приказ императора преследовать отходящих пруссаков. Жерар, заметив его неуверенность, усиливает напор. «Marcher au canon!» – требование заместителя в присутствии двух десятков офицеров и штатских звучит как приказ, а не как просьба. Груши мрачнеет. Резче и суровее заявляет, что должен исполнять полученный приказ, пока от императора не поступит новый. Офицеры разочарованы, пушки грохочут средь недоброго молчания.

Жерар делает последнюю попытку: умоляет выслать на поле брани хотя бы его дивизию и немного кавалерии и обязуется своевременно быть на месте. Груши размышляет. Размышляет лишь секунду.

Лишь секунду Груши размышляет, и эта секунда формирует его собственную судьбу, судьбу Наполеона и судьбу мира. Она, эта секунда в крестьянском доме Вальхайма, решит судьбу всего девятнадцатого века, она готова бессмертием слететь с губ довольно храброго, довольно заурядного человека, открыто лежит в ладонях, что нервно мнут роковой приказ императора. Если бы Груши сейчас собрался с духом, проявил смелость, нарушил приказ, поверив в себя и в явный знак, Франция была бы спасена. Но несамостоятельный человек всегда повинуется предписанию, а не призыву судьбы.

И Груши категорически отказывает. Нет, делить и без того небольшие силы безответственно. Его задача – преследовать пруссаков, и только. Он не желает действовать вопреки приказу императора. Офицеры сердито молчат. Вокруг Груши – кольцо тишины. И в тишине безвозвратно уходит то, что позднее останется непостижимо для слов и дел, – решающая секунда. Веллингтон победил. А они продолжают марш, Жерар, Вандамм, гневно сжав кулаки, Груши, вскоре встревоженный и с каждым часом все более неуверенный: ведь странное дело, пруссаков по-прежнему не видно, должно быть, они оставили направление на Брюссель. Скоро разведчики доносят о подозрительных знаках, что их отход обернулся фланговым маршем к полю сражения. Если поспешить, еще можно прийти на помощь императору, и Груши все более нетерпеливо ждет депеши с приказом вернуться. Но вестей нет. Лишь глухо и словно все дальше рокочут над содрогающейся землей залпы пушек – железные жребии Ватерлоо.