И как раз теперь, после упущенной секунды, Груши – запоздало! – демонстрирует весь свой воинский потенциал. Все его большие добродетели: благоразумие, дельность, осмотрительность и добросовестность – отчетливо проявляются, как только он вновь начинает доверять себе, а не письменному приказу. Окруженный впятеро превосходящими силами, он – мастерской тактический ход – по занятой врагом территории ведет свои полки назад, не потеряв ни одной пушки, ни одного солдата, и спасает Францию, спасает империи ее последние войска. Но, когда он возвращается на родину, уже нет ни императора, который сказал бы ему спасибо, ни врага, которому можно противостоять. Он опоздал, навсегда опоздал, и хотя внешне его жизнь пока идет в гору – он становится главнокомандующим, пэром Франции, и на каждом посту показывает себя человеком мужественным и дельным, – ничто уже не возместит то единственное мгновение, что сделало его хозяином судьбы и оказалось ему не по плечу. Вот так жестоко мстит великая секунда, редко выпадающая в жизни смертных, мстит призванному не по праву, не умеющему ею воспользоваться. Все традиционные добродетели: осторожность, покорность, рвение и осмотрительность, – все они бессильно тают в пламенном горниле великого мгновения судьбы, которое всегда взыскует только гения и делает его образ неувядаемым. С презрением оно отвергает опасливого, и лишь отважного это второе божество земли возносит на своих огненных дланях в небеса героев.

Пятого сентября 1823 года по тракту из Карлсбада неторопливо катит в сторону Эгера дорожный экипаж; утро уже по-осеннему знобкое, резкий ветер пробегает по сжатым полям, но небо голубым куполом высится над широким простором. В коляске сидят трое мужчин – тайный советник великого герцога Саксен-Веймарского господин фон Гёте (как его почтительно обозначают в списке гостей курорта Карлсбад) и его верные спутники, Штадельман, старый слуга, и Джон, секретарь, чьей рукою впервые записаны почти все произведения Гёте в новом столетии. Ни тот ни другой не говорят ни слова, ведь после Карлсбада, где отъезжающего толпой провожали молодые женщины и девушки, стареющий мужчина и рта не раскрывал. Он неподвижно сидит в экипаже, лишь задумчивый, отрешенный взгляд выдает внутреннее волнение. На первой же подставе он выходит из экипажа, спутники видят, как он поспешно записывает карандашом несколько слов на случайном листе бумаги, и то же повторяется всю дорогу до Веймара, в пути и на остановках. В Цвотау, едва они туда прибыли, в замке Хартенберг на следующий день, в Эгере, а затем в Пёснекке – всюду он первым делом торопится записать обдуманное во время езды. Дневник же лишь лаконично сообщает: «Редактировал стихотворение» (6 сентября), «В воскресенье продолжил стихотворение» (7 сентября), «Еще раз по дороге просмотрел стихи» (12 сентября). В Веймаре, у цели, произведение завершено; ни много ни мало «Мариенбадская элегия», самое значительное, самое личное, а потому самое любимое стихотворение этих лет, героическое прощание и отважное новое начало.

«Дневник внутренних обстоятельств» – так Гёте однажды в разговоре назвал стихи, и, пожалуй, ни одна страница дневника его жизни не лежит перед нами так открыто, так ясно в своем истоке и рождении, как этот трагически вопрошающий, трагически ропщущий документ его самого заветного чувства: ни одно лирическое излияние юношеских его лет не вытекает столь непосредственно из повода и события, ни одно произведение не позволяет нам вот так, шаг за шагом, строфа за строфой, час за часом, проследить его возникновение, как эта предложенная нам дивная песня, наиболее глубокое, наиболее зрелое, пламенеющее воистину осенним огнем позднее стихотворение семидесятичетырехлетнего поэта. «Порождение беспредельной страсти»¹, как он назвал его Эккерману ², оно одновременно демонстрирует высочайшее владение формой – так зримо и вместе с тем таинственно отливается в ней ярчайший миг жизни. И ныне, сто с лишним лет спустя, этот прекрасный лист в ветвистой шелестящей кроне его жизни ничуть не увял и не пожух, и еще многие столетия это 5 сентября не изгладится из памяти и впечатлений грядущих немецких поколений.

Над этим листом, этим стихотворением, этим человеком, этим временем сияет редкостная звезда возрождения. В феврале 1823 года Гёте тяжко хворает, резкие приступы лихорадки сотрясают тело, в иные часы он впадает в беспамятство, и кажется, будто ему уже не очнуться. Доктора в растерянности, они не наблюдают четких симптомов и только ощущают опасность. Но болезнь проходит, так же внезапно, как и началась: в июне Гёте едет в Мариенбад, совершенно преображенный, и прямо-таки возникает впечатление, будто недуг был лишь симптомом внутреннего омоложения, «нового возмужания»; замкнутый, очерствелый, педантичный человек, в котором поэтическое почти полностью закоснело до учености, десятилетия спустя вновь целиком покоряется чувству. Музыка, как он говорит, «раскрывает его»; играя на фортепиано, а в особенности слушая игру такой красавицы, как Шимановская ³, он просто не в силах сдержать слезы; ведомый глубинным инстинктом, он стремится к молодежи, и сверстники с удивлением видят, как семидесятичетырехлетний поэт до полуночи мечтает вместе с женщинами, как после многих лет опять танцует да еще и гордо рассказывает, что ему «при смене дам доставались в большинстве прелестные дети». Этим летом его оцепеневшая было натура чудом оттаяла, и раскрытая душа попадает во власть древнего волшебства, вечной магии. Дневник предательски сообщает о «любезных грезах», в нем вновь пробуждается «давний Вертер»: близость женщин вдохновляет его на маленькие стихотворения, шутливые игры и поддразнивания, как, бывало, полвека назад с Лили Шёнеман. С выбором он пока колеблется: поначалу это красавица-полька, но затем его вновь пробудившееся чувство устремляется навстречу девятнадцатилетней Ульрике фон Леветцов. Пятнадцать лет назад он любил и почитал ее мать, а год назад всего лишь отечески поддразнивал «дочку», теперь же симпатия резко перерастает в страсть – другая хворь одолевает все его существо, как никогда глубоко потрясает вулканический мир его переживаний. Семидесятичетырехлетний Гёте весь в мечтах, словно мальчишка; едва заслышав на променаде ее смех, он бросает работу и без шляпы и трости спешит вниз, к веселому ребенку. Вдобавок и ухаживает, как юноша, как мужчина, – гротескный спектакль, слегка сатировский в трагичном. Втайне посовещавшись с врачом, Гёте обращается к старшему из своих сотоварищей, к великому герцогу, с просьбой сосватать для него Ульрику, дочь госпожи Леветцов. И великий герцог, памятуя о кой-каких ночных сумасбродствах в женском обществе, случившихся полвека назад, и, пожалуй, в глубине души злорадно посмеиваясь над человеком, которого Германия и Европа почитают как мудрейшего из мудрых, как самого зрелого и блистательного мыслителя столетия, – великий герцог торжественно надевает ордена и регалии и идет к госпоже Леветцов просить для семидесятичетырехлетнего поэта руку ее девятнадцатилетней дочери. Точный ответ – вероятно, выжидательный, неопределенный – неизвестен. Словом, Гёте – жених без уверенности, обласканный лишь беглым поцелуем да благосклонным словом, тогда как его все яростнее обуревает жажда еще раз обладать юностью в столь нежном облике. Еще раз вечно нетерпеливый борется за высшую милость мгновения: покорно следует за любимой из Мариенбада в Карлсбад, но и здесь пылкость его желания находит лишь неопределенность, лето идет к концу, и муки его умножаются. Близится разлука, ничего не обещая, мало что суля, и когда экипаж приходит в движение, великий провидец чувствует, что необычайному в его жизни настал конец. Однако вечный спутник глубочайшей боли, в тяжелый беспросветный час является давний утешитель: над страждущим склоняется гений, и тот, кому нет утешения в земном, обращается к Богу. Вновь, как не счесть сколько раз, но этот раз – последний, Гёте бежит от происшедшего в поэзию, и в душевной благодарности за последнюю милость семидесятичетырехлетний пишет над этими стихами строчки из своего «Тассо», которые сочинил сорок лет назад, чтобы теперь с удивлением вновь их пережить: