Порой история играет числами. Ведь ровно через тысячу лет после того, как Рим был достопамятно разграблен вандалами, начинается разграбление Византии. Ужасно: верный своим клятвам Мехмед, победитель, держит слово. После начальной резни отдает в добычу воинам все без разбору – дома и дворцы, церкви и монастыри, мужчин, женщин и детей; словно нечистая сила, тысячи солдат мечутся по улицам и переулкам, стараясь опередить друг друга. Первый удар достается церквам, где сверкают золотые сосуды да искрятся драгоценные каменья, а врываясь в дома, грабители тотчас вывешивают свой флаг, чтобы идущие следом знали: здесь добыча уже конфискована; состоит же эта добыча не только из драгоценных камней, тканей, денег и имущества, какое можно унести, женщины – товар для сералей, мужчины и дети – для невольничьего рынка. Толпы несчастных кнутами изгоняют из церквей, где они схоронились, стариков – это лишние рты и не подлежащий продаже балласт – убивают, молодых, связанных точно скот, волокут прочь, а одновременно с грабежом бушует бессмысленное разрушение. Дорогие реликвии и произведения искусства, уцелевшие, когда крестоносцы подвергли город, пожалуй, не менее ужасному грабежу, нынешние победители яростно режут, колотят, рвут в клочья, уничтожая бесценные картины, разбивая молотками прекрасные статуи, сжигая или небрежно отшвыривая книги, которым надлежало вовеки хранить мудрость столетий, бессмертное богатство греческой мысли и поэзии. Никогда человечество до конца не узнает, какая огромная беда в тот роковой час проникла сквозь открытую Керкопорту и какие немыслимые ценности духовный мир утратил при разграблениях Рима, Александрии и Византии.

Лишь под вечер дня великой победы, когда резня уже закончилась, Мехмед вступает в покоренный город. Гордый, задумчивый, проезжает на красавце коне мимо диких сцен мародерства, не удостоив их взглядом, остается верен слову, что не станет препятствовать солдатам, одержавшим для него победу, в их страшном деле. Но первая его цель не добыча, ведь завоевано все, он гордо скачет к собору, к сияющей главе Византии. Больше пятидесяти дней он с вожделением смотрел от своих шатров на блещущий недостижимый купол Святой Софии, теперь же как победитель может войти в ее бронзовые врата. Однако Мехмед вновь обуздывает свое нетерпение; сначала он хочет возблагодарить Аллаха, а уж потом посвятит Ему этот храм на вечные времена. Султан смиренно спешивается и для молитвы склоняется до земли. Затем, набрав горсть земли, посыпает голову, дабы напомнить себе, что он тоже смертный и не чванится своим триумфом. Только тогда, выказав Богу смирение, султан выпрямляется во весь рост и первым из слуг Аллаха входит в собор Юстиниана, в храм святой мудрости, церковь Святой Софии.

С любопытством растроганный султан обводит взглядом прекрасный храм, высокие своды, мерцающие мрамором и мозаиками, изящные арки, словно летящие из сумрака к свету; он чувствует: не ему, но его Богу принадлежит этот величественный чертог молитвы. Тотчас он велит призвать имама, который поднимается на кафедру и провозглашает оттуда мусульманский символ веры, меж тем как падишах, повернувшись лицом к Мекке, возносит первую в этом христианском соборе молитву Аллаху, властелину миров. Уже на следующий день мастеровые получают задание удалить все знаки прежней веры; разрушаются алтари, закрашиваются благочестивые мозаики, и высоко вознесенный крест Святой Софии, тысячу лет простиравший свои крыла, объемля все страдания Земли, с глухим грохотом падает наземь.

Гул от падения камней разносится по церкви и далеко за ее пределами. Весь Запад содрогается от этого низвержения. Пугающим эхом весть отдается в Риме, в Генуе, в Венеции, громовым предостерегающим раскатом достигает Франции и Германии, и Европа, трепеща, осознает, что по причине ее тупого равнодушия через роковую, забытую калитку, Керкопорту, судьбоносно ворвалась истребительная мощь, которая на столетия скует ее силы и заставит оцепенеть. Но в истории, как и в человеческой жизни, не вернуть сожалением потерянный миг, и тысяча лет не загладит того, что упущено за один-единственный час.

В полдень 13 апреля 1737 года слуга Георга Фридриха Генделя сидел у окна первого этажа в квартире дома на Брук-стрит и развлекался весьма странным образом. Он только что с досадой обнаружил, что остался без крошки табака, но, опасаясь своего вспыльчивого хозяина, не решился отлучиться из дому за свежим кнастером ¹, хотя до лавочки его подружки Долли было всего каких-нибудь два небольших квартала. Георг Фридрих Гендель вернулся с репетиции домой разъяренный, с лицом багровым от прилившей крови, с набухшими на висках венами, с треском хлопнул входной дверью и вот сейчас ходил взад-вперед по комнатам бельэтажа с таким ожесточением, что пол под его ногами сотрясался. Слуга отлично слышал эти шаги. В такие часы было бы неблагоразумно проявлять небрежность в работе и отлучаться из дому.

Изнывая от скуки, лишенный возможности развлекаться, выпуская причудливые кольца голубого дыма, слуга, поставив возле себя чашку с мыльной пеной, стал выдувать из своей короткой глиняной трубки мыльные пузыри, отливающие всеми цветами радуги, выгоняя их один за другим на улицу. Прохожие останавливались, иной разбивал пролетающий пузырь тростью, иной посмеивался, кивая чудаку, но никого не удивляла такая забава. От этого дома на Брук-стрит можно было ожидать все что угодно: то ночью внезапно загремит чембало ², то из окон услышишь рыдания или плач певицы, которую холерический немец ругательски ругал за то, что она взяла ноту на осьмую тона выше или ниже, чем это положено ³. Давно уже жители Гросвенор-сквер считали дом № 25 на Брук-стрит домом для умалишенных.

Уютно устроившись у окна, слуга с завидным терпением выдувал свои разноцветные пузыри. Мастерство его совершенствовалось все более и более, пузыри стали тонкостенными, достигли огромных размеров; раскраской своей напоминая мрамор, они поднимались все выше и выше, все легче парили, иные из них перелетали даже стоящие напротив невысокие дома. Но внезапно весь дом содрогнулся от глухого удара. Стекла задребезжали, гардины заколыхались, вероятно, на верхнем этаже упало что-то тяжелое и большое. Прыгая через ступеньки, слуга бросился в кабинет.

Кресло, в котором хозяин обычно сидел за работой, было пусто, как была пуста и комната, и слуга поспешил было дальше, в спальню, но обнаружил Генделя на полу, недвижно лежащего с открытыми, невидящими глазами. Стоя перед хозяином, потрясенный слуга слышал глухое тяжелое хрипение. Тучный человек лежал на спине и стонал, или, вернее, что-то стонало в нем – короткими, слабеющими толчками.

Умирает, подумал перепуганный слуга и быстро наклонился, чтобы помочь хозяину, находящемуся в полуобморочном состоянии. Он попытался поднять его, чтобы перенести на софу, но тело огромного человека было слишком тяжело для него. Он развязал сжимающий горло шейный платок, и хрипы тотчас же прекратились.

Но тут с нижнего этажа прибежал Кристоф Шмидт, фамулус ⁴, помощник маэстро; он снимал копии арий, когда и его испугал внезапный глухой удар. Вдвоем они подняли тучного хозяина – руки его повисли бессильными плетьми, – уложили в кровать, высоко подняв изголовье.

– Раздень его, – крикнул Шмидт слуге, – а я побегу за врачом. И опрыскай его водой, чтобы пришел в себя.

Кристоф Шмидт без сюртука, надеть его не было времени, побежал по Брук-стрит в направлении к Бонд-стрит, пытаясь остановить кареты, проезжающие мимо торжественной рысцой, но кучера не обращали никакого внимания на полного, небрежно одетого, задыхающегося человека. Наконец остановился один экипаж, кучер лорда Чендоса узнал Шмидта.

Забыв этикет, фамулус рванул дверцу.

– Гендель умирает, – крикнул он герцогу, которого знал как большого знатока музыки и поклонника любимого маэстро. – Нужен врач.