Ночью он вырван из сна —
В казематах бряцание сабель,
Слышны приказы;
В неведомом
Призрачно мечутся грозные тени.
Он вытолкнут в зияющий проход,
Длинный и темный, темный и длинный.
Скрежет засова, лязг дверей;
Дальше – небо и стылый воздух.
И ждет повозка, склеп на колесах,
Его спешно вталкивают внутрь.
Рядом, в железах,
Безмолвные, с бледными лицами
Девять товарищей;
Все молчат,
Ведь каждый чувствует,
Куда катит повозка,
А в спицах колес
Кружат их жизни.
Но вот тарахтенье стихает,
Повозка стоит, лязгает дверца:
За открытой решеткой
Тускло-заспанным взглядом
Навстречу таращится
Темный ошметок мира.
Квадрат домов,
Низкие крыши в грязном инее
Вокруг площадки, полной тьмы и снега.
Место казни
Объято серой пеленою мглы.
Лишь золота церковных куполов
Морозно-алым светом коснулось утро.
Они стоят безмолвною шеренгой.
Поручик оглашает приговор:
Смерть за измену, через расстрел,
Смерть!
Тяжелым камнем падают слова
В студеное зеркало тишины,
Звучат
Резко, словно что-то разбилось,
А затем пустым эхом
Тонут в могильном безмолвии
Ледяной утренней тишины.
Все происходит как во сне,
Он знает только, что сейчас умрет.
Кто-то подходит, молча набрасывает на него
Белый широкий саван.
Напоследок приветное слово товарищам —
И с жарким взором,
С безмолвным криком
Он целует Спасителя, целует крест,
Который поп подносит ему
Серьезно, молитвенно;
Потом
Всех десятерых, по трое,
Привязывают веревками к столбам.
И вот уж казак спешит
Завязать ему глаза перед расстрелом.
И в этот миг перед великой слепотою —
Он знает: в последний раз! —
Взгляд жадно вбирает клочок мира,
Явленный небесами:
В рассветном зареве рдеет церковь —
Как на последней, прощальной вечере
Горит огнем ее сосуд,
Пронизанный святой зарею.
И с неожиданным блаженством
Он тянется к нему,
Как к жизни Божией по смерти…
Ночным покровом завязаны глаза,
Но кровь внутри
Теперь струится разноцветьем.
В блистающем потоке
Встает из крови
Очертанье жизни,
Он чувствует:
Секунда эта, обреченная на смерть,
Вновь являет его душе
Все забытое прошлое.
Вся его жизнь, вновь пробудившись,
Картинами витает в груди;
Детство, блеклое, смутное, серое,
Отец и мать, брат, жена,
Три крупицы дружбы, две кружки радости,
Мечта о славе да пучок позора;
А по жилам уже ярким огнем
Бежит былая юность,
Вновь в глубине души он ощущает
Всю жизнь свою до той секунды,
Когда привязан был к столбу.
Потом воспоминанье погружает душу
В тяжкие черные тени.
И тут он чует,
Как кто-то к нему подходит,
Чует безмолвную, черную поступь,
Близко, совсем рядом,
И когда тот кладет ему на сердце руку,
Сердце бьется слабее… слабее… и вот
Уже замирает…
Еще минута – и все, конец.
Казаки
Встают искрящимся строем…
Ружья на взводе… щелчки затворов…
Дробь барабанов рвет воздух,
И вмиг стареешь на тысячелетья.
Внезапно – окрик:
Стой!
Офицер
Выходит вперед, в руке трепещет бумага,
Голос звонко и ясно рубит
Тишину ожидания:
Царь
В милости своей
Отменяет приговор,
Смягчает наказанье.
Слова покуда звучат
Странно, не проникая в сознанье,
Но кровь в жилах
Вновь алеет,
Бежит быстрее
И начинает тихонько петь.
Смерть неуверенно
Выползает из оцепенелых суставов,
И глаза, еще подернутые тьмою, чуют,
Что их приветно обнимает вечный свет.
Профос
Молча развязывает веревки,
Снимает, словно порванную бересту,
Белую повязку
С его пылающих висков.
Глаза, ослепленные, слабые,
Ощупью выбираются из могилы
В уже отринутое бытие.
И вновь он видит
Золотой церковный купол,
Что теперь волшебно
Сияет в зареве рассвета,
Увитый пышно утренними розами,
Словно благостными молитвами.
Сверкающая верхушка,
Как священный меч,
Крестом указует ввысь, в кайму
Радостно рдеющих облаков.
И там, воспаряя в утренних лучах,
Над церковью встает Собор Господень.
Заревой поток
Пылающей волною устремлен
Во благовест небес.
Туман клубами,
Будто дым,
Отягощенный всей земною тьмой,
Восходит
К божественному блеску утра,
А из глубин вскипают звуки,
Будто тысячи голосов
Зовут единым хором,
И впервые он слышит,
Как вся земная мýка
Яро изливает над землею
Жгучее свое страданье.
Он слышит голоса малых и сирых,
Женщин, напрасно себя отдававших,
Гулящих девок, что смеются над собою,
Мрачную злобу вовек оскорбленных
И одиноких, кого не касалась улыбка,
Слышит, как плачут, жалуясь, дети,
Слышит бессильные крики тайком соблазненных, —
Слышит их всех, терпящих страданья,
Беззащитных, ослабших умом, отданных на глумленье,
Некоронованных мучеников
Всех уголков и дней,
Слышит их голос, слышит,
Как в первозданно-могучем напеве
Они воспаряют в отверстое небо.
И видит,
Что к Богу возносится только страданье,
Меж тем как других тяжкая жизнь
Счастьем свинцовым придавливает к земле.
Но нет предела горнему свету,
Что лишь нарастает
В многоголосом наплыве
Земного страданья;
И он понимает: все они, все
Будут услышаны Богом,
О милосердье Его гласят небеса!
Над бедняками
Бог не вершит суда,
В его чертогах вечным светом
Сияет состраданье без конца.
Прочь мчатся всадники,
Что возвещали светопреставленье.
Страдание становится усладой, а счастье – мукой
Для того, кто в смерти ощущает жизнь.
И вот уж ангел огненный
К земле слетает
И лучом любви священной,
Рожденной болью,
Насквозь пронзает трепетное сердце, —
И как подкошенный
Он на колени пал.
И чувствам наяву весь мир открылся
В его страданье бесконечном.
Все существо охватывает трепет,
На губах белеет пена,
Черты искажены,
Но слезы
Блаженно насыщают саван.
Ведь только с той минуты,
Когда коснулся горьких смерти уст,
Он сердцем ощущает сладость жизни.
Душа его объята жаждой мук и ран,
И постигает он, что
В эту самую одну секунду
Был Тем Другим,
Распятым на кресте,
И что, как Он,
Вкусивши смерти жгучий поцелуй,
Во имя мýки должен жизнь любить.
Прочь от столба его солдаты тащат.
Лицо поблекло,
Словно бы угасло.
Его грубо
Толкают к остальным.
Он смотрит
Странно, погружен в себя,
А на губах трепещет
Карамазовский желтый смех.
