Саша (испуганная его порывистостью). Что случилось?

Толстой (в чрезвычайном возбуждении, прижав руку к груди, запинаясь). Обойщик завтра… Слава богу, еще есть время… Слава богу.

Саша. Что произошло, папа́?

Толстой (взволнованно). Нож, скорее нож или ножницы… (Удивленный секретарь берет с письменного стола ножницы для бумаги и передает их ему. Толстой с нервной поспешностью, время от времени боязливо поглядывая на дверь, начинает расширять рваный участок обшивки кресла, беспокойно шарит руками в конском волосе набивки и наконец вытаскивает запечатанный конверт.) Вот – не правда ли?.. Просто смешно… смешно и невероятно, прямо как в скверном французском бульварном романе… стыд и срам… Я, находясь в здравом уме, должен на восемьдесят третьем году жизни в собственном доме прятать самые важные для меня бумаги, потому что в моей комнате все что-то ищут, потому что за мной всегда кто-то шпионит, каждое мое слово подслушивают, каждую тайну выслеживают. Какой стыд, какой ад для меня в этом доме, какая ложь крутом! (Немного успокоившись, вскрывает конверт и читает письмо. Обращается к Саше.) Это письмо я написал тринадцать лет назад ⁷, когда должен был уйти от твоей матери из этого адского дома. Это было прощание с ней, на уход же у меня тогда недостало мужества. (Письмо шуршит в дрожащих руках, он читает вполголоса, для себя.) «… Но нельзя продолжать жить так, как я жил эти 16 лет, то борясь и раздражая вас, то сам подпадая под те соблазны, к которым я привык и которыми я окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что я давно хотел сделать – уйти… Если бы открыто сделать это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделал вам больно, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти меня добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня». (Тяжело вздохнув.) О, тринадцать лет прошло с тех пор, тринадцать лет продолжал я мучиться, и каждое слово этого письма – истинная правда, как тогда, и нынешняя моя жизнь такая же малодушная и скверная. Я все еще не ушел, все еще жду и жду, и не знаю чего. Я все и всегда ясно знал и понимал и всегда поступал неправильно. Всегда был слишком слаб, всегда безволен с ней. Письмо я спрятал здесь, словно гимназист грязную книжонку от учителя. А завещание, в котором я просил ее тогда подарить человечеству право на мои произведения, передал ей в руки только потому, что хотел иметь в доме мир, вопреки миру с моей совестью.

Пауза.

Секретарь. А как вы считаете, Лев Николаевич, позвольте задать вопрос… как вы считаете, если бы… если бы Бог призвал вас к себе… было бы выполнено это ваше последнее, настоятельное желание, чтобы семья отказалась от прав на ваши произведения?

Толстой (испуганно). Само собой разумеется… то есть… (Беспокойно.) Нет, не знаю… Как думаешь ты, Саша?

Саша отворачивается и молчит.

Боже мой, я не думал об этом. Или нет: опять, опять я правдив не до конца – нет, я только хотел не думать об этом, опять я уклонился, как всегда уклоняюсь от любого ясного и прямого решения. (Пристально смотрит на секретаря.) Нет, я знаю, определенно знаю, и жена, и сыновья также мало будут уважать мою последнюю волю, как сейчас не уважают мою веру и мой духовный долг. Они станут торговать моими произведениями, и после моей смерти я окажусь лжецом перед человечеством. (Делает решительный жест.) Но этого не должно случиться, этого не может быть. Наконец-то должна появиться ясность. Как сказал сегодня этот студент, этот правдивый, искренний человек? Действий требует мир от меня, конечной честности, ясного, чистого, недвусмысленного решения – это был знак! В восемьдесят три года нельзя более, закрывая глаза, прятаться от смерти, надо смотреть ей в лицо и ответственно принимать свои решения. Да, хорошо предостерегли меня эти незнакомые люди: бездеятельность скрывает собой только трусость души. Ясным следует быть и правдивым в восемьдесят три года, когда вот-вот пробьет твой последний час. (Повернувшись к секретарю и дочери.) Саша и Владимир Георгиевич, завтра я пишу завещание, в котором ясно, однозначно и бесспорно будет сказано, что все доходы от моих сочинений, все нечистые деньги, деньги, которые можно на них нажить, я дарю всем, всему человечеству – никакого торгашества не должно быть со словом, сказанным или написанным мною всем людям, продиктованным моей совестью. Приходите завтра утром со вторым свидетелем – мне нельзя больше тянуть, смерть в любой момент может остановить мою руку.

Саша. Папа́, – нет, я не хочу отговаривать, но боюсь трудностей, если мама увидит нас здесь вчетвером. Она сразу заподозрит неладное и, возможно, поколеблет в последний момент твою волю.

Толстой (подумав). Ты права! В этом доме мне не сделать ничего чистого, ничего правильного, вся жизнь здесь становится ложью. (Секретарю.) Будьте завтра в одиннадцать утра в лесу перед Грумонтом у большого дерева, что слева за ржаным полем. Я выеду верхом на прогулку, и мы встретимся там. Приготовьте все, и, надеюсь, Бог даст мне крепости, я освобожусь наконец от последних оков ⁸.

Вновь слышны громкие удары обеденного гонга.

Секретарь. Но графиня не должна ничего заметить, иначе все пропадет.

Толстой (тяжело вздохнув). Ужасно вечно притворяться, вечно прятаться. Хочешь быть правдивым перед миром, хочешь быть правдивым перед Богом, хочешь быть правдивым перед самим собой и не можешь быть правдивым перед женой и детьми! Нет, так жить невозможно, так жить невозможно!

Саша (испуганно). Мама!

Секретарь быстро поворачивает ключ в двери, Толстой, чтобы скрыть волнение, идет к столу и становится спиной к входящей графине.

Толстой (со стоном). Ложь в этом доме отравляет меня – ах, если б хоть раз можно было оставаться правдивым до конца, правдивым хотя бы перед лицом смерти!

Графиня (поспешно входит). Почему вы не идете? Всегда ты опаздываешь.

Толстой (поворачиваясь к ней, лицо его почти спокойно, он говорит медленно, с подчеркиванием, понятным лишь посвященным). Да, ты права, я всегда и во всем опаздываю. Но важно только одно – что у человека остается все же время поступить правильно.

Та же комната. Поздняя ночь следующего дня.

Секретарь. Вам следовало бы сегодня лечь раньше, Лев Николаевич, вы устали после волнений и длительной поездки верхом.

Толстой. Нет, я совсем не устал. Усталым делают человека только колебания и неуверенность. Каждое действие освобождает, даже плохое действие лучше бездеятельности. (Ходит по комнате.) Не знаю, правильно ли я сегодня вел себя, мне следует спросить у совести. То, что я отдал свои произведения всем, сняло с души тяжелый камень, но, наверно, мне следовало сделать завещание не тайно, а открыто, перед всеми, мужественно и убежденно. Возможно, я сделал недостойно то, что ради правды надо было сделать открыто, – но, слава богу, это уже сделано, еще один шаг в жизни, еще на шаг ближе к смерти. Теперь остается самое тяжелое, последнее: в нужный час забраться в лесную чащу, забраться, как зверю, когда приходит конец; в этом доме моя смерть будет неправедной, как и жизнь. Мне восемьдесят три года, а все никак, все никак не собраться с силами, чтобы вырваться из плена земного, – и, возможно, я упущу этот час.

Секретарь. Кто знает свой час! Знали бы люди его, все было бы хорошо.