Секретарь. Он уже поднимается по лестнице.
Толстой входит быстрыми, легкими шагами, он нервен, несмотря на возраст – подвижен. При разговоре от нетерпения, в поисках нужного слова часто вертит в руке карандаш или мнет лист бумаги. Быстро подходит к студентам, протягивает им руку, остро и проницательно вглядываясь в лицо каждого, затем садится напротив них в клеенчатое кресло.
Толстой. Это вас, не правда ли, прислал ко мне комитет… (Просматривает письмо.) Извините, я забыл ваши имена…
Первый студент. Наши имена не имеют значения. Мы пришли к вам – двое от сотен тысяч.
Толстой (пристально всматриваясь в их лица). У вас есть вопросы ко мне?
Первый студент. Один вопрос.
Толстой. А у вас?
Второй студент. Тот же самый. У нас у всех к вам только один вопрос, Лев Николаевич, у нас, у всей революционной молодежи России, другого вопроса нет: почему вы не с нами?
Толстой (очень спокойно). Думаю, я понятно объяснил это в книгах и в некоторых письмах, уже доступных обществу. Я не знаю, читали вы мои книги?
Первый студент (взволнованно). Читали ли мы ваши книги? Странно, что вы нас об этом спрашиваете. Читать – это не то слово. С самых детских лет мы жили вашими книгами, а едва повзрослели – ваши книги пробудили наши сердца. Никто иной, именно вы научили нас видеть несправедливость распределения материальных благ между людьми – ваши книги, именно они, отвратили наши сердца от государства, церкви, царя, который поощряет бесправие, а не защищает людей от него. Вы, именно вы, побудили нас жизни посвятить делу уничтожения несправедливости на земле.
Толстой (хочет прервать). Но не силой…
Первый студент (не сдерживаясь, перебивает). С тех пор как мы научились русскому языку, нет у нас человека более близкого, чем вы. Когда мы спрашивали себя, кто покончит с этим бесправием, то отвечали: он! Когда мы спрашивали себя, кто уничтожит эту низость, мы отвечали: он сделает это, Лев Толстой. Мы были вашими учениками, вашими слугами, вашими рабами, да я, кажется, готов был тогда умереть по малейшему вашему знаку, и решись я несколько лет назад переступить порог этого дома, то пал бы ниц перед вами, как перед святым. Вот кем всего несколько лет назад вы были для нас, Лев Николаевич, для сотен тысяч, для всей русской молодежи – и мне, всем нам, бесконечно горько, что с тех пор вы отдалились от нас, едва ли не стали нашим противником.
Толстой (мягче). И что, полагаете, должен я сделать, чтобы остаться близким вам?
Первый студент. Я не настолько самонадеян, чтобы поучать вас. Вы сами знаете, что отдалились от нас, от всей русской молодежи.
Первый студент. Что же, почему б и не сказать, что думаем, дело наше слишком серьезно, чтобы обмениваться одними любезностями. Откройте наконец глаза, не будьте безразличны к чудовищным преступлениям правительства, творящего беззакония с народом. Встаньте наконец из-за письменного стола и открыто, безоговорочно перейдите на сторону революции. Вы знаете, с какой жестокостью подавляется наше движение; людей, гниющих в тюрьмах, теперь больше, чем листьев в вашем саду. А вы, вы смотрите на все это, пишете, вероятно, так говорят, время от времени в английскую газету какую-нибудь статью о святости человеческой жизни. Но сами-то вы знаете, что слова против этого кровавого террора уже не помогают, знаете так же хорошо, как и мы, что теперь нужна только революция, только полный переворот, и ваше слово для этой революции равносильно целой армии. Вы сделали нас революционерами, а теперь, когда час настал, плод созрел, вы деликатно отворачиваетесь и тем самым оправдываете силу!
Толстой. Я никогда не оправдывал насилие, никогда! Вот уж тридцать лет, как оставил я свою работу только для того, чтобы бороться с преступлениями всех власть имущих. Вот уж тридцать лет – вас еще на свете не было – я требую более решительно, чем вы теперь, не только улучшений, но совершенно нового порядка в социальных отношениях.
Первый студент (прерывая). Ну и что? Что дало это вам, что дали нам эти тридцать лет? Плети духоборам 5, последовавшим вашему посланию, и шесть пуль в грудь. Что улучшилось в России под воздействием ваших кротких увещеваний, под воздействием ваших книг и брошюр? Неужели вам не ясно, что, внушая народу смирение и терпение, вселяя в него надежды на пришествие Христа, вы помогаете притеснителям? Нет, бесполезно призывать к любви этих заносчивых людей. Они, эти царские холопы, и рубля не дадут Христа ради, пяди земли не уступят, пока мы не схватим их за глотку. Более чем достаточно ждал народ их братской любви. Мы не намерены ждать еще, пробил час для дела.
Толстой (волнуясь). Я знаю, в своих прокламациях вы называете это даже «святым делом», святым делом – «возбуждать ненависть». Но я не знаю ненависти, я не хочу знать ее, даже ненависти к тем, кто виноват перед нашим народом. Ибо совершающий зло более несчастен в своей душе, чем страдающий от зла – я жалею его, ненавидеть же не могу.
Первый студент (гневно). А я ненавижу всех, кто творит несправедливость над людьми, – ненавижу каждого из них, и нет им пощады, кровавым извергам. Нет, Лев Николаевич, никогда не научите вы меня жалости к этим преступникам.
Толстой. И преступник – брат мне.
Первый студент. Даже будь он моим братом, сыном моей матери, его, виновного в страданиях человечества, я убил бы как бешеную собаку. Нет никакой жалости к тем, кто безжалостен! И покоя на русской земле не будет, пока трупы царя и его приближенных не лягут в нее; ни человеческого, ни нравственного порядка не будет, пока мы не победим их.
Толстой. Насилием не добиться никакого нравственного порядка, так как любое насилие неизбежно порождает насилие. Едва захватив оружие, вы тотчас же создадите новую деспотию. Не разрушите вы ее, а укрепите на вечные времена.
Первый студент. Но против насилия иного средства, кроме разрушения его, нет.
Толстой. Допустим; но никогда нельзя применять средство, которое ты осуждаешь. Истинная сила, поверьте мне, отвечает на насилие не насилием, она делает его беспомощным своей мягкостью. В Евангелии сказано…
Второй студент (перебивая). Ах, оставьте Евангелие. Попы, словно водкой, давно одурманивают им народ. Вот уж две тысячи лет длится такое – и еще никому это не помогало, иначе мир не был бы залит кровью, не страдал бы непереносимо. Нет, Лев Николаевич, библейскими изречениями не перебросить мосты через пропасть между эксплуататорами и эксплуатируемыми, между господами и рабами: слишком много горя разделяет их. Сотни, нет, тысячи верящих в правду, готовых помочь близким людей томятся в тюрьмах и на каторжных работах в Сибири, завтра их будет больше, десятки тысяч. И я спрашиваю вас, должны ли миллионы всех этих ни в чем не повинных людей продолжать страдать ради горстки виновных?
Толстой (сосредоточенно). Пусть лучше страдают они, чем вновь прольется кровь; в страданиях невинных – добро; эти страдания могут убить несправедливость.
Второй студент (крайне возбужденно). Добром называете вы бесконечные, тысячелетие длящиеся страдания русского народа? Пройдите по тюрьмам, спросите тех, спины которых исполосованы нагайками, тех, кто голодает в наших городах и деревнях, действительно ли добром является страдание.
Толстой (гневно). Конечно, оно лучше, чем ваше насилие. Неужели вы действительно считаете, что с вашими бомбами и револьверами на этой земле можно окончательно похоронить зло? Нет, тогда в вас самих коренится зло, и, повторяю вам, несравненно лучше страдать за убеждения, чем убивать за него.
Первый студент (тоже гневно). Ну, если уж так хорошо и полезно страдать, так почему же вы сами не страдаете? Почему вы всегда превозносите мученичество других, а сами сидите в собственном теплом доме, еду подают вам на серебре, а ваши мужики – я видел это – ходят в лаптях и полуголодные мерзнут в холодных избах? Почему секли кнутами и мучили из-за вашего учения духоборов, а не вас? Почему вы не бросите, наконец, этот графский дом, не пойдете на дорогу в мороз, в пронизывающий ветер, в дождь, чтобы познать эту якобы восхитительную нужду? Почему вы все время только говорите, вместо того чтобы самому поступать, как предписывает ваше учение, почему не дадите наконец-то своим поведением пример?6
