Тьма приблизилась и накатила на веки. Она стала осязаемой и протяжной. Она забивалась мне в рот и ноздри. И сквозь неё я скользил, словно я был часть её тела. Незримый, неосязаемый и неслышный — я шел, и даже шелест моих шагов не нарушал тишину. Я летел и парил, словно мое тело было теперь бесплотным, как призрак.

И в какой-то момент, я замер в укромном и незаметном месте, где уже не слышалось вдали голосов. Здесь, я расслабленно опустился на землю, и мои стопы впервые коснулись пола. Никто не видел, как мои руки, мои ладони стали подниматься — и обхватили мое лицо, словно маску, которая сползала с кожи.

— Нас могут отследить по сетчатке глаз и отпечаткам пальцев, Антон, — прошелестел неслышимо Шут. — Я помогу нам.

Вспышка боли пронзила кончики пальцев, и поднялась до самых предплечий. Ладони горели, словно раскалённые иголки играли под кожей, рисуя орнамент. Моё лицо скривилось в страшной гримасе боли, и вдруг, я услышал хруст собственных скул. Черты моего лица, губы — они все смещались и двигались в ритме, который видеть мог только Шут. И вдруг, всё кончилось столь же быстро, как началось.

Отчаянно вдыхая и выдыхая воздух, я вгляделся в темень впереди меня, и закашлялся. Я понял, что моя поимка откладывается на неведомый срок, потому что я снова — не я. По крайней мере, сетчатка глаз и форма лица теперь у меня была чуть другая. Возможно, это задержит на какое-то время воспитателей, которые захотят отомстить мне за то, что я сделал.

Мне было нужно залечь на дно. Но как? Как это, черт подери, сделать в мире, который куда более сложен, чем до этого мне представлялось!?

— Спасибо, Шут, — выдохнул я. — Спасибо.

— Спасибо намажь себе на бутерброд. Хочешь залечь на дно — проведай свою девицу. Проверь — взяли её воспитатели уже, или нет. Без неё у меня столь же много зацепок, как у тебя.

— Сто четырнадцать, пять, сорок восемь, — вспомнил я. — Когда они потеряют меня, то пойдут к ней. Тогда стоит спешить.

По мере того, как я шёл по «ночному» темному городу, чем глубже я спускался — тем яснее мне становилось, что за сверкающим фасадом таились разруха, мусор и грязь — иногда горы их. Дальше город уходил глубоко в тоннели, и я шел по улочкам и аллеям, как по коридорам канализации. «Кап-кап-кап» — капали капли с потолков, и стекали струйками мерзкой жижи, что текла прямо посередине прохода.

Где-то вдали перемигивался мерцающий свет огней, по которым я понял, что город уже оправился после шутейской ЭМИ-волны. Обрывки проводов, по которым струился по потолкам и стенам коридора свет, свисали над головой, пока я шел вперед, зажимая перед собой нос.

Я не понимал, почему город пошел в тоннели, а не стал застраиваться вверх и вдаль ровной поверхности, что под высокими сводами. Возможно, потому что ярусом выше тоже кипела жизнь, и потолок мог оказаться не столь прочным, как мне казалось? Множество высоких пилонов, которые толкали над собой небо, не позволяли соврать — зачем-то же их строили? Это были опоры?

В любом случае, Вентилятор на пути к «улице сто четырнадцать» опускался прямиком в канализационную трубу, по чьей гофрированной поверхности я сейчас неспешно ступал. Пульсация пси-зрения стала сопровождать меня отныне всё время, и я видел в почти полной тьме, не включая фонарь. Пси-зрение, как лучи света глубинного удильщика, подсвечивало передо мной предметы не хуже, чем я мог сделать это своими глазами.

Единственное, что я не видел ни цветов, ни красок этого мира — моим зрением были телекинетические ладони, которыми я жадно ощупывал перед собою пространство. Возможно, просто таков мой путь?

— Твое слабое место — это тонкие воздействия, я бы сказал. Но я знаю, что на самом деле, твое слабое место — это некая травма. Перекос в сознании, — изрек Шут, и я закрыл глаза.

Возможно, он в чём-то был прав. Я ещё на Земле слишком хорошо, по мнению прочих, переживал присутствие чуждого разума Червя в своём сознании. Но так было не всегда... и не до конца — правда.

— Ты закрылся, как в раковине — улитка. Расковырять тебя оттуда непросто — в глазах воспитателей ты и без меня — все равно, что черная дыра без малейших мыслей. Именно поэтому у тебя идет перекос в сторону грубых воздействий — у тебя даже пси-восприятие работает не так, как оно должно. Ты ощупываешь руками, а это есть форма телекинеза.

Я продолжил стоять с закрытыми глазами, снова переживая свой сон.

Он проскальзывал сквозь стены сознания, ласковый и сладостный, поначалу. Он звучал, будто тронули струны старинной лиры — и щупальцами юркими проникал вглубь души, где бередил страх. Древний страх ещё с тех времен, когда я ребенком прятался от невидимых чудовищ в кровати, и когда мне казалось, что в пустой квартире кроме меня кто-то есть. Подкрадывается со спины, или смотрит прямо в затылок, и ты можешь лишь в зеркале увидеть свой страх. Подходишь, и смотришь в зеркало в ожидании, что там, как всегда, никого нет.

А там — есть. И ты просыпаешься, с бьющимся в груди сердцем.

— Закрытый разум подавляет твои пси-способности. И мои тоже. Именно поэтому я пытаюсь пробудить в тебе гнев и страх. Клин клином вышибают, хотя я не пробовал ещё самую темную эмоцию — ненависть. В этом пока не было нужды, — прошелестел в тишине Шут, и я открыл, наконец, глаза.

Вопросы к моему спутнику множились.

— Кто ты на самом деле, Шут? Откуда ты взялся? Почему мне помогаешь?

— Твои идеи? — приглашающе изрёк он.

— Воспитатель сказал, что я — точнее, Антон Захаров, в чьем теле я нахожусь, имел пси-склонность к скольжению по линии крови, если можно так выразиться, — заметил я. — Может быть, ты — также мой потомок, как и он?

— Потомок? — поперхнулся кашлем, будто со смеху, Шут. — Почему не предок?

— Потому что псионическая чертовщина случилась ещё при моей жизни, а до этого её не было, — рассердился я. — Мой предок мог быть кем, мать его, угодно — хоть свирепым берсерком или серийным маньяком-убийцей с горой трупов под половицей. Кстати, на тебя похоже... но мой предок не мог быть псиоником! Это невозможно.

— Ну, мыслить логически ты умеешь, в этом тебе не откажешь, — усмехнулся Шут.

— Выходит, ты — кто-то из моих родственников по кровной линии? Память кого-то ещё, пробудившаяся в этом теле? — нетерпеливо спросил я. — Мой потомок?

— Кто как обзывается, тот так и называется, — ещё больше развеселился Шут. — Напомню о том, что ты и сам — лишь память о предке. Память о предке этого тела. У него могло затесаться в далёких предках и... что-нибудь совсем странное.

— Вроде тебя? — рассмеялся я.

— Может быть. В любом случае мы знаем точно лишь то, что я появился в твоей голове, когда ты съел Пыль, — заметил мне Шут, и я вздохнул. Я слишком мало пока понимал в этом мире, чтобы судить категорично, откуда что взялось. Возможно, со временем прояснится.

— Возвращаясь к теме нашего разговора, Антон — твои пси-способности находятся в разладе. Это проблема.

— Что?

— Ты же слышал, что сказал тебе воспитатель? У тебя пси-расстройство на генетическом уровне. Или ты думал, что псионика — это что-то никак с телом не связанное? Разум с телом, вообще-то, связан прямо — куда уж больше. Съел сладкого — и вот уже в мозге взрыв дофамина. Настроение становится хорошим. А потом вдруг тебя всё раздражает — а это просто короткий синдром отмены. Вот так вот.

— И что с того?

— Боюсь, что последствия приёма Пыли для нас были не столь очевидны, Антон. Если для нас это стало простым пробуждением пси-способностей, то это — не целиком для нас благо. Если я правильно понимаю, они могут создать нам некоторые проблемы.

— Проблемы? — испугался я.

— Разве ты не заметил, как с каждым днем увеличиваются наши возможности? Разве ты не заметил, что с каждым днем все более прогибается под нашей волей реальность? Последние дни ты не тренировал почти ничего, кроме пси-зрения, но прогресс колоссален. Скажу честно, что я использую твои возможности, Антон. Возможности носителя. Я не смог бы повторить эти вещи в нашу первую встречу.