— Антон Захаров! Протяните руки в наручники. Пыль-пробуждённым, не прошедшим реморализацию, воспрещён доступ в Центр! Вас поведут отдельно. Молодой человек, тебя тоже касается... — это уже Артёму.

— Да, конечно. Пожалуйста, — медленно произнёс я, протягивая руки, вокруг которых быстро защелкнулись металлические браслеты.

Напоследок я встретил потерянный, понурый взгляд зелёно-голубых глаз Белки, и улыбнулся ей с уверенностью, которой внутри меня уже не было.

— Я ещё вернусь! — лихо скривив губы, я рассмеялся ей прямо в лицо, прежде чем меня увели.

Мой разум парил в кромешной безмолвной темени, где окружением ему были тесные стены, одетые пеленой. Внутри них были безликие пустоши мышиной расцветки, и только цветок, притихший в их сердцевине, вдыхал в Бездну жизнь. Тот цветок был — я, и тесные стены были для меня не темницей, не тюрьмой или клетью, но защитною крепостью, цитаделью.

Непроницаемая каменная стена — и хрустально-прозрачная, как новорождённого младенца слеза, пелена для меня. Отделённый ей от внешнего мира, я в тишине ожидал окончания бушующего снаружи шторма. Одетый кромешною теменью, как пледом на моих плечах, я скрывал средоточие своего разума в её струящихся складках.

Незрим, невидим, неудержим — недосягаем для взгляда — я всё же где-то ошибся, и стал видим другим.

— Я вижу тебя... Антон, — слова струились мне в уши неслышимым шелестом. Их шум отдавался мне в сердце. Говорящий не утруждал себя тем, чтобы разлепить себе губы — вместо этого, он прямо разговаривал с моим разумом. — Ты — крепость, Антон. Сухой и жёсткий, ты поток мыслей, а не гибкая ива. Я не могу тебя согнуть. Но я могу тебя сломать, если продолжать в том же духе.

Я закашлялся, с трудом размыкая глаза. Сквозь белёсую поволоку понемногу проступал силуэт, скрытый тенью, но с каждой секундой он обретал видимость, и вскоре я увидел его — человека, мужчину.

Он смотрел на меня, и я испытал, глядя в его глаза, дежа вю, словно я проходил через это бессчётное множество циклов. Чужие руки, глубокие неводы, погружённые в мой разум. Я помнил, словно сквозь сон, как я, разделённый на тысячу людей, сидел и так же смотрел в лицо телепата, призванного избавить меня от тягот и гнёта моей старой личности. Разлад в разуме, страда от ума — всё это, словно ластиком, соскоблит с лица Земли телепат — и очи его подопечного вновь глядят в светлый мир, где не видят теперь никакого зла.

Незнание — сладость и патока сознания, которое лишено детских травм и не помнит обид. Ум, который вопреки досужему вымыслу, получает свободу, и более не стеснён заблуждением. А желания... мечты — они одни на всех, и когда гнёт прошлых мыслей более не мешает их осознать — само собой рождается вдохновение. Вера.

«Это — чужие мысли? Мои?» — задумался я. Изнутри меня что-то поднималось, что-то странное. Как будто память тысячи людей нашептывала мне секреты, и я заново переживал весь их опыт. Повторял общие выводы. Приводил к общему знаменателю знания.

— В реморализации нет ничего плохого, Антон, — терпеливо вздохнул мужчина, наклоняясь над моим лицом, чтобы посветить фонариком мне в зрачок. Свет ослепил меня, и я слезящимися глазами заморгал, вызвав у собеседника удовлетворённую улыбку. — Что же, вижу, ты меня слышишь. Тогда давай сделаем перерыв и поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — я выдохнул из груди воздух, пытаясь собраться. Тело не следовало волевому приказу, будто бы затекло, и я лишь смог чуть пошевелить одним пальцем. Металл наручников всё ещё холодил мне ладони. Похожие висели у меня на лодыжках, словно тюремщики думали, будто я ещё могу встать и куда-то пойти. Полностью подчинялись мне лишь яблоки глаз, и я легко повернул в сторону телепата свой взгляд, пытаясь его разглядеть.

— Меня зовут Михаил Захаров, — представился он, откинувшись спиной в кресле из мягкой и красной кожи — или того, что сотворил Проектор вместо неё.

Его длинные русые волосы были зачёсаны назад, а лицо было молодым — по крайней мере, кожа вокруг его голубых глаз была гладкой и без морщин. Но что-то, при взгляде ему в глаза, всё равно мне не давало покоя, словно из голубой пучины глядел человек, разменявший намного больше лет, чем было мне.

Странно, но, кажется, он как-то разгадал в глазах у меня вопрос.

— С точки зрения Проектора, разницы между материей, живой или неживой — нет никакой, — задумчиво почесав гладко выбритый подбородок, сказал мне Пыль-пробуждённый. — Можно взять слепок ткани спинного мозга, к примеру, когда тебе — двадцать. И воспользоваться ею, когда тебе уже хорошо за семьдесят лет.

Он проницательно посмотрел на меня, словно пытался вновь разгадать очередной вопрос просто по глазам. И, наконец, откинулся в кресле.

— Мне много лет, — заметил он. — Сколько именно, я уже не пытаюсь вспомнить. Много. Жить вечно таким способом нельзя — при попытке заменить ткани головного мозга велик шанс случайно себя убить. Лучше делать это, всего лишь постепенно заменяя уже умершие. Но в остальном, Пыль-пробуждённые могут здравствовать очень долго. Антон, почему ты сопротивляешься?

Неожиданно заданный вопрос застал меня врасплох.

— Я — сопротивляюсь? — я разлепил губы, и удивился. С моей точки зрения, я просто скрывался от ментального давления... как в раковине моллюск.

Михаил задумчиво постучал кончиками пальцев о подлокотники кресла.

— Аномалии псионической связи встречались и раньше, — как будто о чём-то вспомнив, отметил он. — Но никому из таких людей не давали Пыль, даже ради эксперимента. Как стало понятно по тебе — зря, очень зря. Ты произвёл некоторый... фурор.

— Фурор? — я слабым голосом спросил.

— До сих пор ты — первый человек, который, вроде бы, «не поддаётся реморализации», — мой собеседник, словно за кем-то повторяя, усмехнулся. — И, действительно, твои мысли почти не поддаются чтению, а ментальные воздействия огибают тебя вокруг, словно ты окружён неким панцирем...

Я поёжился в кресле, и тяжело вздохнул. Собеседник, словно не заметив меня, продолжал говорить.

— Реморализация — безусловно, вещь непростая, особенно когда ей подвергается Пыль-пробуждённый. Провести её, когда кто-то активно сопротивляется — вдвойне более сложно. Но на любую силу всегда находится большая, и тогда разум гнётся — каждый разум, — с нажимом сказал Михаил. Помедлив, он всё же добавил. — Кроме твоего разума, Антон.

— Ты же сказал, что можешь его сломать? — удивился я.

— Могу, — подтвердил Михаил. — Но ты в таком случае не станешь чистым листом, Антон, и не сойдёшь с ума. Что с первым, что со вторым можно работать. Ты, скорее всего, тогда просто умрёшь. Это никого не устраивает — ни тебя, ни даже нас.

— Даже вас? — не поверил я.

— Конечно, — терпеливо вздохнул мой собеседник, разминая указательными пальцами виски. — Ты — Пыль-пробуждённый. К тому же, со способностями особого рода. Никто из новичков не способен на те вещи, которые делаешь ты. И никто не захочет просто так взять, и выплеснуть тебя вон. Это будет преступным расточительством. Глупостью. Однако же, непредсказуемых Пыль-пробуждённых терпеть в наших рядах нельзя. Потому — реморализация.

— Ты звучишь так, будто ты меня уговариваешь, — я проворчал.

— Так и есть, — буднично признался он. — Как я уже сказал — ты сопротивляешься, и делаешь мою работу сложней. Да, скажу прямо — реморализация должна быть глубокой, это не обсуждается. Но когда я раньше сталкивался с жёстким сопротивлением, то этому всегда находилась причина, которую проще устранить, чем действовать силой.

— У тебя есть какое-то незавершённое дело? Воспоминание, которым ты дорожишь больше всех? — неожиданно спросил он, и я вздрогнул, даже не зная, что на это ответить.

— Когда я работаю с чьим-то разумом, — Михаил наклонился, посмотрел пристально мне в глаза и стал говорить. — То я всегда оставляю нетронутыми светлые, дорогие каждому человеку вещи. После реморализации, что бы ни случилось, он всегда узнаёт своих родственников... родителей и возлюбленных, близких друзей. Он помнит, что они для него значат. Реморализация — это не обращение в овощ, Антон, что бы ты ни думал.