— Так она же сама нам сказала, почему, — он издал неопределённый смешок. — Способности к псионике есть только у мужчин. А женское дело — дети.

— Ты же сам понимаешь, что различия между полами не настолько велики, чтобы псионика стала женщинам недоступна вообще. Для этого им надо было принадлежать другому виду, а не другому полу. Ей просто промыли мозги воспитатели, и понаставили закладок в сознании. Наверняка всё обстоит именно так, — буркнул я.

— Не одобряешь? — спросил меня Шут.

— Насчёт общества, где промывают мозги телепаты, со сколь угодно благими целями, у меня всегда будут подозрения, Шут. Понимаю, конечно, зачем они это сделали — чтобы рождаемость компенсировала смертность.

— Я спрашивал твоё мнение насчёт того, чтобы женщины были заняты детьми.

— Да я понял. Если бы я беседовал с такой девушкой, как Белка, на Земле, и она сказала бы мне что-нибудь в этом роде — я бы в неё влюбился, — я неохотно признался. — Как по мне, много детей — это хорошо. Конечно, когда это по своей воле и без телепатов. Родитель тратит на детей свои годы, но дети-то получают их вместо него, когда они появляются на свет. Если детей больше, чем двое — размен сразу становится в их пользу.

— С точки зрения общего блага — да, это чистая математика, — согласился Шут. — На место одной женщины в обозримые сроки приходит несколько человек, которые сами потом могут решить, чего им нужно. В долгосрочной перспективе — сплошная выгода. С точки же зрения индивида — размен неравноценен. Он-то теряет годы свои собственные, которые мог бы провести в блаженном покое — а получает их вместо него кто-то другой. Даже если этих других — его детей, будет хоть двадцать.

— Да. Поэтому личный интерес заключается в том, чтобы детей было как можно меньше, чтобы поменьше тратить на них своё время. Пусть их делает тот, кому больше всех нужно, — я проворчал. — Цивилизация всё равно угаснет уже тогда, когда тебе станет на это плевать.

— Хе-хе. Проблема цивилизации в том, что спасутся все вместе, и погибнут тоже все вместе, — усмехнулся Шут. — И тут у местных даже появилось средство, как устроить всё в лучшем виде. С телепатами-надзирателями между струек уже не пропетлять, потому что это не придёт в голову. Удивительно, как этой Белке вообще удалось оттянуть это дело до такого возраста. Ей на вид вроде двадцать — могла бы уже давно заделать кучу детей по лавкам, а не бродить не пойми где, с всякими проходимцами.

— То, что цивилизация нанесла ответный удар — это не удивительно, — поразмыслив, заметил я. — Для цивилизаций тоже работает естественный отбор. Останется в любом случае стоять на ногах та, которая это сделает. Меня беспокоит другое, Шут...

— Рожать людей — чтобы однажды отправить их в Извлекатель? — прошептал Шут проницательно, прочитав мои страхи. — Ну так может, оно того стоит? Чего в обмен дают, ты у Белки не спрашивал? Может, мы в плюсе?

Не будь я погружён сознанием в звенящую пустоту, я бы вспылил. Слова Шута были все равно, что издевка. Он уже упоминал слово «размен на ценности» — но для меня это было все равно, что попирать святость жизни ногами. Словно самое бесценное, самое главное взвешивают на весах, и взамен в твоих руках — монета. Ты на неё смотришь и видишь, что ровно столько будешь стоить и ты.

— В том-то и дело, — ответил мне Шут. — Ценность жизни безгранична, но только пока так говорят про самого себя, а затем сразу нюансы. В любом случае, Антон, мне понравилось говорить с тобой.

— Ты решил взяться за философию, Шут? — я мысленно рассмеялся.

— Я же — Шут, и должен пинать священных коров, даже если священной коровой становится чьё-то шкурное дело? Такова моя роль. А теперь, предлагаю приступить к делу.

Я невольно вздрогнул, когда голос моего собеседника стал собранным и колючим, словно он касался шипами моего сознания. И почти без перехода, Шут сразу зашептал, своими словами накрывая меня, словно мягким сатиновым одеялом.

— Твое сознание, Антон, стало закостенелым. Ты замер или застыл, если не слышишь ещё, как шелестит, у самых твоих ушей, шёпот слов. Они — как музыка мира, и её звуками я запишу для тебя ноты, которые будут трепетать в твоем сердце всегда.

Слышишь ли ты, как вдоль сознания скользит свист и сквозняк? Слышишь ли ты, как сквозь сумрак струится солнечный свет, что несет на себе ответ? Чувствуешь этот трепет, что в пространстве веет? Слышишь, как лилию ласкает каплями шёпот, словно нежной влаги по лепесткам топот?

Слышишь раскаты грома, которые гремят, гудят и ревут — в горах, выше вершины самых высоких скал. Бам! Слышишь? Это сердце бьётся в груди, словно оно — барабан, в который стучит шаман. Бам! И шепотом — бам... Шёпотом оно повторяет и напоминает тебе ноты, которые будут трепетать в твоем сердце. Всегда.

Я безотчётно схватился руками за грудь, когда моё сердце, повинуясь магии чужого голоса, стало биться с ним в слитном бешеном ритме. Я распахнул глаза, но мой мир больше не был прежним. Звенящая пустота звучала в моем сознании, и лишь изредка её взрезали всполохи моих мыслей. Я раздвинулся вдаль — вширь, и охватил собой всё пространство. В тесных коридорах, тенистых аллеях и галереях таилась тьма, но вскоре её растворил мой внутренний свет.

Я закрыл глаза — но, все равно, я видел. Ощупывал своим взглядом пространство. Я пробежался по невидимой паутине, перебирая мыслями по воздуху, как паучок по шелковистым нитям паутины — и коснулся рубиновых прядей Белки, заставив их колыхнуться. Девушка бессознательно отмахнулась ладонью, и перевернулась на другой бок, продолжая мирно сопеть в своем спальнике.

Я понял, что моя медитация длилась дольше, чем казалось на первый взгляд. Возможно, прошли не минуты. Часы.

От долгого сидения в неудобной позе ноги занемели и затекли. Я выпрямил их руками, словно постороннюю часть своего тела, и лишь тогда к моим стопам вернулась чувствительность. От уколов в ноги, как от раскалённых иголок, мои брови полезли на лоб. Изо всех сил стараясь не застонать, я пополз к себе в спальник.

Я знал — у меня получилось. Уж не знаю, как, но у меня получилось. Я видел всё, что вокруг, даже с закрытыми глазами. Я как-то мог сдвинуть вещи с их места. Это, определённо, был некий прорыв. Открытие нового измерения в сознании. Надеюсь, этого будет достаточно, чтобы избежать беды, или одолеть угрозы, ведь нам уже завтра выходить в этот новый, непонятный для меня мир.

— А на что похож наш дом? Как он выглядит? — я любознательно спросил Белку, и она оглянулась через плечо, с жалостью глядя на меня глазами цвета морской волны. Я же «потерял память», не так ли?

Мы уходили из тесных переулков и тенистых улиц лабиринта, где с нашим уходом настала тьма. Тусклый свет фонарей, закреплённых на наших комбинезонах, разгонял перед нами мрак, словно ночной маяк. Я при первом удобном случае взял их в руки, чтобы взглянуть ближе и попробовать понять, откуда берется в них свет.

Белка тогда рассмеялась от моего откровенного недоумения, как у ребёнка — крохотные размеры прожектора были несопоставимы с отдачей от него света. Булавка, которую легко потерять на полу, если уронить, светилась как типичный налобный фонарь.

«И снова неразборный корпус, словно фонарик нарисовали в воздухе» — хмуро подумалось мне. Меня больше всего тревожило, что рубиноволосая особа сама не знала, откуда берется в нем свет. «Нажимаешь, и вот он — светится!» — сказала она.

Я понял все сразу, глядя в её смеющиеся глаза, и спрашивать дальше не стал.

— Интересно, сколько таких фонариков дадут за одну душу — да в Извлекатель? — вальяжно задался Шут той же загадкой, что и я сам. Испытывая горячее желание его оборвать, я скрипнул зубами. К счастью, дальше развивать разговор он не стал, и Белка продолжила свой рассказ.