***

— Что же... с возвращением тебя, дед... я не знаю, что ещё мне по этому поводу сказать. Я даже не думал, что такое может случиться на белом свете. Ладно... у меня есть план, как тебя отсюда вытаскивать.

— Тебе лучше знать, как всё теперь здесь устроено, Михаил. И не называй, ради всего святого, меня больше дедом! Я теперь моложе тебя.

— Тогда не спорь больше со старшими. Надеюсь, ты не преувеличивал, что Червь тебя больше не трогает. Это составляющая часть моего плана... далеко идущего плана.

***

— Михаил... ты чего весь дрожишь? Что-то случилось!? Весь взбудоражен.

— Да! То есть, нет. Послушай, я должен сразу тебе сказать, что реморализация Антона Захарова невозможна. Он — совершенно особенный случай, и никакая телепатия не может преодолеть барьер в его разуме.

— Не ты ли уверял, что с ним справишься?

— Я ошибся. Кто бы мог предполагать такое на моём месте?

— Ну, тут не поспоришь. И что нам теперь делать, по твоему мнению?

— Писать доклад, и в нём обрисовать всё, как есть. Аномалия пси-связи, которая делает какое-либо воздействие на его разум невозможным. Всё. Точка.

— Послушай, Михаил... его же казнят. Это особый случай на контроле Конклава. Передача жукам Проектора, вскрытие кристаллов биома, неподчинение приказу, нападение на представителей власти, повреждение Пси-репеллятора — это же полный набор. И тут либо мы делаем из него чистый лист, чтобы даже родную мать он не вспомнил, либо дорога ему в Извлекатель.

— Думаешь, я этого не понимаю? Я же тебе сказал — невозможно провести реморализацию. Чего непонятного?

— Для начала — на меня-то не рычи, хорошо? Ты мог, хотя бы, смягчить немного формулировки!? Одно дело, когда нельзя провести реморализацию человеку, который хоть немного понятен и предсказуем. Конклав мог бы проявить снисхождение... заменить, чёрт подери, казнь пожизненным заключением — ну, хотя бы. Я не знаю.

— Сомнительное милосердие, как по мне. Когда не знаешь, как написать правильно — пиши как есть.

— Кхм. Ладно. Хочешь помочь его похоронить — дело на твоей совести, Михаил. Конклав со сборами затягивать надолго не будет.

Холодная, плотная пелена опутывала меня здесь — в зале, где вершили надо мной суд, длившийся уже часы. Частокол чужих взглядов прижимал меня к месту, и сквозь плотное давление среды, как у воды на дне океана, я зрел происходящее пси-зрением.

Это был огромный зал, который я видел сквозь стеклянную клетку — блистающий снежно-белым блеском на стенах, и рядами длинных скамей, уходящих на высоту. Он словно был амфитеатром одного актёра среди множества зрителей. Так римляне смотрели на клетку с дикими львами, прежде чем выпустить их на бой себе на потеху. Или, если точнее, так они смотрели на кульминацию гладиаторской схватки, когда лишь от положения большого пальца зрителя зависело, продолжит ли поверженный боец дальше жить.

— Мы собрались здесь, чтобы решить судьбу одного из нас, — сумрачным голосом заметил человек. Он был вне поля моего зрения, но превосходная акустика разносила звучание его голоса во все стороны. Он продолжил говорить. — Мы собрались по поводу, который не случался уже сотни лет. Жуки на нижних ярусах завладели Проектором, и теперь представляют для нас угрозу. Нам, к сожалению, неизвестно, успели они скопировать Проектор, или ещё нет. Если они уже передали его другим ульям, то возникнет угроза для миллионов. Непростительное преступление, последствия которого очевидны. Желает ли кто-нибудь высказаться в пользу нашего подсудимого? Быть может, что-то добавить к делу? Климент Старов, может быть, вы?

— Мне известны его мотивы. И, к моему сожалению, их нельзя считать уважительными. Достойными сочувствия — быть может. Но когда кто-то ставит одну чью-то жизнь выше тысяч других — это эгоизм высшей пробы. Прошу прощения... я считаю — это его вину только усугубляет.

— Действительно. Мы уже заранее опросили вас, как свидетеля, и пришли к схожему выводу. Обстоятельства передачи Проектора его вину только отягчают. И, к сожалению, реморализация Пыль-пробуждённого Антона Захарова невозможна. Вердикт Центра коррекции был столь же однозначен, сколь и невероятен, когда мы услышали его впервые. И по этому поводу прошу высказаться, если кто-либо считает это поводом пересмотреть дело. Как-никак, этот Пыль-пробуждённый, судя по всему, уникален.

Один из пробуждённых попросил слово, судя по едва слышному шороху, который коснулся моих ушей. Он встал, и решительно возразил.

— Я не соглашусь, со всем уважением к словам председателя, — сказал он. — Самое главное открытие для нас — это то, что аномалии пси-связи особенным образом проявляют себя, когда человек пробуждается с помощью Пыли. В таком случае, Антон Захаров уникален лишь тем, что стал первым человеком, с которым это случилось, и научной ценности не имеет.

— С этим утверждением можно поспорить, хотя в нём и есть некоторая справедливость. Если же другие аргументы отбросить, то перед нами — лишь непредсказуемый индивид, способный без колебаний обратить против других людей свои силы. И у нас нет способа, чтобы безопасно содержать его в сознании... в связи с чем, я вывожу на голосование вопрос смертной казни. Поднимите руку те, кто считает необходимым прервать его жизнь. Голоса тех, кто воздержался, учитывать в общем подсчёте не будем! Отлично... теперь поднимите руки, кто против. Что же, тогда... решено.

Я с трудом поднял взгляд, чувствуя на своём теле чужие незримые руки, словно я был в толпе, несущей меня на ладонях. Вот только эти касания не имели ничего общего с восхищёнными прикосновениями толпы, несущей кумира у себя на руках. Скорее эти невидимые кисти, как тиски, стиснули меня медвежьим капканом, мешая мне шевелиться. И лишь глазные яблоки двигались, вращаясь в орбитах, пока мои глаза не остановились на лице Михаила — Пыль-пробуждённого, и моего дальнего родственника, стоящего среди сосредоточенной толпы.

Он молча кивнул, встретив мой уверенный взгляд. Несмотря ни на что, в его голубых глазах я всё равно читал напряжение. Крупицы мельчайшего пота стекали у него по вискам, и он нервно сглотнул — когда, напоследок, я ему подмигнул.

Я всё ещё летел сквозь зал, несомый руками палачей, и чувствовал на себе всеобщий неослабевающий взгляд. На моём пути, высокая и широкая белоснежно-белая, будто алебастровая, стена стала раздаваться в разные стороны, оказавшись воротами, ведущими в тесный каменный коридор, нетронутый ещё чьей-то рукой.

Там извивались, спадая с потолка и поднимаясь с пола, холодные осклизлые щупальца, словно лес голодных водорослей в воздухе, ждущих жертву. И я, словно доверчивый мотылёк, упал в самую шелестящую гущу щупалец, ощутив на своих губах стужу и хлад. Мороз пробежал мне по коже, и стая мурашек иголочными уколами похолодила мне мой хребет.

Ленивые касания чего-то мерзкого под моими ладонями напоминали мне колосья пшеницы на приготовленном к жатве поле, дрожащие под моею рукой. Я закрыл глаза, чувствуя холод прикосновений к своему разуму... я слышал его, моего давнего знакомого, ещё со времён до второго рождения. Я ему отвечал... я понял, что с ним случилось.

— Дьявол в деталях — шепнул мне Шут. — И что, если захлопнув дверь в обитель Предтеч, мы перерубили Червя пополам? Сколько сможет пробежать курица без головы — секунд пять или шесть? Сколько сможет прожить такое существо, как Червь — Пожиратель Разума, если нечто подобное случится и с ним? Как скоро срезанный цветок станет вянуть в стакане воды, которую щедро подливали в него мы, люди? Пять-шесть секунд — или пять-шесть веков, Антон?

— Возможно, века для него, и впрямь — не более чем секунды, — всё ещё с закрытыми глазами, я ответил Шуту, чувствуя его правоту.

Червь был слаб. Я слышал его голос тогда — и я слышал его сейчас. Я знал разницу.