Торжественное пасхальное приветствие — «Христос Воскресе!» — «Во истину Воскресе!» — звучало теперь холодно, без души.

Многие после этого приветствия с горечью добавляли:

— Господи, когда же наступит наше воскресение?!

Раньше на Пасху совершалось торжественное богослужение, запоминающееся на всю жизнь,

А теперь — тихо стоит в селе закрытая церковь, с колхозными боронами. И во всем районе, во всей области, не осталось ни одного незакрытого храма, где могло бы совершаться богослужение…

Прежде, в пасхальные дни по всему селу, по всей округе раздавался торжественный колокольный звон, благовест. Всю пасхальную неделю беспрерывно звонили в сёлах ребята, целыми днями не слезая с колокольни.

А ныне, в колхозе, молчит закрытая церковь, без креста, со снятыми колоколами…

Бывало, в пасхальную неделю крестьяне целыми семьями ходили на кладбище: наведать, вспомнить своих предков, умерших родных, в благоговейном молчании побеседовать с ними…

Теперь же в селе нет кладбища, совсем уничтожены родные могилы… Телеги стоят на могилах…

В деревне единоличников на Пасху из открытых окон каждой хаты разносился громкий, весёлый гомон хозяев и гостей: сытых, пирующих, изрядно выпивших.

А в социалистической деревне, при «колхозном изобилии», даже на «Велик–день» колхозники угрюмо хлебают пустые щи…

Прежде, в пасхальные дни все село кишело пёстрыми и шумными толпами празднично–разряжённых крестьян. Эти толпы шумели и бурлили, как море, пестрели, как яркий весенний луг с цветами. Здесь дети звенели, катая по зелёной травке раскрашенные яички: красные, синие, зелёные, жёлтые. Там школьники с азартом «бились» пасхальными яйцами, испытывая, какое из них крепче. На улицах мужчины вели оживлённые, шумные разговоры. Бабы распевали целыми днями: «Христос воскресе». А молодёжь буйно веселилась в хороводе. Цветущие девушки и юноши пели песни, танцевали под гармошку, играли, летали на качелях…

А теперь?..

Теперь на колхозных улицах пусто и тихо…

Несколько девушек в истрёпанных, худых ватниках и. в юбках из мешковины, сидят на потребе. Серые, истощённые лица и усталый, горько–печальный взгляд… Не девушки — увядшие старухи…

Сидят и молчат…

По их согбенной фигуре, по горько–печальному взгляду, устремлённому внутрь, по их вчерашним рассказам — можно разгадать их горькие думы:

— Бывало, на Пасху столько веселья было в деревне!.. А теперь, в колхозе, одна мука осталась нам…

— Бывало, после Пасхи, на Красную горку, по всей деревне свадьбы звенят! А теперь?.. Женихов нет: в армию взяты, в города ушли… Вековухами увядать приходится…

— Есть нечего… Хлебай похлёбку, без хлеба, без сала, без масла… Вечный великий пост — ив будний день и на Пасху…

— Есть нечего, а работы всегда хватает… Бригадир уже предупредил: «Завтра — на работу!» На работу: на колхозную, треклятую каторгу!..

— Господи Боже наш, когда же Ты избавишь нас от каторги проклятой, от жизни нашей мученической?!.

— Матерь Божия, перед Христом заступница наша! Когда же наступит, наконец, избавление наше от гибели, долгожданное воскресение наше?!

— Измучились мы… Разуверились мы… И в спасениии нашем и в воскресении…

Прежде, в старой деревне, на Пасху у всех было приподнятое, восторженное, радостно–благодушное настроение. Люди готовы были обнять мир и расцеловать всех, как братьев. При встречах все взрослые и все дети обязательно приветствовали друг друга торжественными возгласами, всю душу пламенную вкладывали в них: «Христос Воскресе!» — «Во истину Воскресе!» — Встречные обнимались, целовались. И дарили друг другу пасхальные крашеные яички, символ победного возрождения, воскресения Христа распятого, победы светлого Бога добра над темныыми силами зла, символ победы солнца над тьмою, жизни над смертью.

Недаром же этот праздник был прославлен как «праздник из праздников», «торжество из торжеств». А крестьяне торжественно назвали его: «Велик–день».

Одновременно Пасха была праздником весенне–жизнерадостного настроения, жизнеутверждающих чувств.

А теперь?..

Откуда же может появиться у колхозников радость, если они голодны и полумертвы?!

Как же может появиться «воскресное настроение» у людей, которых душит петля голода и террора?! Разуверившись в спасении и воскресении своём, люди находятся в состоянии безнадёжного отчаяния…

Поэтому голодные колхозники и на «Велик–день» мрачны и угреомы. От тяжкого горя у многих слезы на глазах выступают.

От нестерпимой обиды, от беспросветного отчаяния удушаемым людям хочется кричать: «Помогите!..» И злобно ругаться по адресу своих душителей…

Нужда, нищета колхозников в Болотном и в соседних деревнях была поразительная.

Хлеборобы питались впроголодь. Ели только капустные щи и картофельный суп. А в некоторых дворах даже картофеля и капусты временами не хватало. Скотоводы ели «пустые щи» и «пустой суп», то есть, без масла и без сала.

Масла у колхозников не было. Прежде крестьяне сеяли на своей огромной усадьбе (1–2 гектара) коноплю и имели вдоволь своего конопляного масла. А теперь, в колхозе, на крошечном усадебном участке (0,25 гектара), земледельцы могли садить только картофель и овощи. И больше ничего. Для конопли не было земли.

Хлеба колхозники получали от колхоза так мало (от 100 до 400 граммов ржи на «трудодень»), что его хватало только на три–четыре месяца в году. А большую часть года хлебопашцы обходились совсем без хлеба.

Никаких других продуктов — ни круп, ни гороха — колхозники никогда не получали.

Ни мяса, ни сала у колхозников не было.

Поросёнка и телёнка, выращенных за лето, колхозники должны были сдавать, во–перв–ых, на мясозаготовку (32 килограмма мяса с каждого двора), а во–вторых, продавать на выплату денежного налога и займа (600 рублей со двора). Для самого «хозяина» от поросёнка и телёнка не оставалось ни мяса, ни денег.

Молока у большинства колхозников тоже не было.

Треть дворов вообще коров не имела.

У двух третей дворов коровы были, но из-за бескормицы каждая третья корова ежегодно оставалась яловой (люди не получали никаких кормов для своего скота).

При этих обстоятельствах кормильцы всего населения сами вынуждены были жить и работать впроголодь.

Они были худы, истощены, слабосильны. Многие часто болели.

Одеты колхозники были буквально в тряпьё, в лохмотья: в худых рубахах и штанах, в мешковине, в обносках одежды и обуви, оставшейся ещё от нэповских времён. С каждым годом колхозной жизни одежда и обувь колхозников все ухудшались.

Зимой колхозники мёрзли без дров, без отопления.

Крыши хат были из гнилой, почерневшей соломы. Даже солому земледельцы не могли получить из колхоза в достаточном количестве. Многие крыши протекали.

Во время посещений, при виде нищей колхозной деревни, голодных, в отрепьях, людей–мучеников, сердце щемило от жалости…

Невольно напрашивалось сравнение. Колхоз это — некрасовская, крепостная, так ярко описанная поэтом, деревня: «Нееловка», «Разутово», «Знобишино»…

Сельские интеллигенты — учителя, врачи, агрономы — постоянно проводили ту же аналогию. В разговорах студентов, выходцев из деревни или наблюдавших колхозную деревню, употреблялось это же сравнение.