Прежде в селе работала крупорушка. Она очищала гречиху и снабжала крестьян гречневой крупой для каши. Теперь крупорушка превращена в колхозную овчарню. В колхозе крупорушка лишняя: нет теперь у колхозников ни крупы, ни каши.

До коллективизации работали в селе три ветряных мельницы. Теперь осталась только одна. Да и та работает с неполной нагрузкой. Так резко уменьшился перемол зёрна в колхозе.

После коллективизации мельница была объявлена колхозной собственностью. Мельник работает на ней в качестве колхозника за трудодни. Он мелет муку для колхоза и колхозного начальства бесплатно, а для колхозников — за деньги.

Работает мельница плохо. Мельник, работая за тощие трудодни, в хорошей работе не заинтересован. Председатель колхоза заинтересован только в деньгах: деньги за помол он забирает «на колхозные нужды»… Но что крыша худая, мельница разрушается — это его не интересует.

В селе работает кузница. Кузница теперь работает только для колхоза. Но колхозников она совсем не обслуживает. «Частные заказы» от них кузница не принимает: начальство воспрещает.

Личные потребности колхозников и частная деятельность ремесленников кажутся большевистским руководителям делом настолько «антикоммунистическим» («накорчеванные пережитки капитализма в экономике и сознании людей»!), что кузнецам запрещено принимать от колхозников «частные заказы» даже на дому, в после урочное время.

— Если возьмёшь от колхозницы какой-нибудь заказ на дом — лопату или кочергу сделать, ведро, кружку или миску починить, — рассказывал колхозный кузнец, — то прячешься с этим заказом от начальства где-нибудь на дворе, в уголке. Прячешься с работой, словно с дурной болезнью или с украденной вещью… Боже упаси: проведают — упекут!..

Кустарные предприятия в колхозе работают плохо. Из–за ничтожной оплаты мастера совсем не заинтересованы в работе. Колхозный кузнец с посёлка рассказывал:

— Прежде кузнец легко зарабатывал золотой рубль в день. На этот заработок можно было свою семью содержать недурно. За рубль можно было купить два пуда ржаной муки (32 кг). А теперь мне, как мастеру–специалисту, в колхозе за каждый рабочий день начисляют полтора трудодня. Значит, 600 граммов ржи. Денежной оплаты в колхозе нет никакой. Я подсчитал, что мой «заработок» в колхозе в 67 раз меньше, чем в дореволюционной деревне… Теперь даже хлеба для самого себя не заработаешь… А семья?.. А другие продукты?! А одежда, обувь и всякие прочие нужды?! На все эти нужды ничего не заработаешь. Ну, и работаешь соответственно, абы как… «По плате и работа»…

Некоторые кустарные предприятия в колхозе, по сравнению с прошлым, даже расширены. Но пользы от этого для колхозников никакой нет.

Так, например, прежде была в селе маленькая «цигельня», мастерская по выделке кирпича. В ней работал только один старик: делал кирпичи и высушивал их на солнышке. Но эта маленькая мастерская удовлетворяла все нужды крестьян в кирпиче–сырце: из сырца делали печи. А обожжённый кирпич крестьяне привозили с кирпичного завода.

Теперь в селе силами колхозников построен маленький завод, который начал изготовлять обожжённый кирпич.

Но колхозников это не радует. Они строили завод, теперь работают на нем, а кирпич приготовляется не для них. Весь кирпич с завода предназначается исключительно «на нужды колхоза»: на постройку колхозной канцелярии, для колхозных скотоводческих ферм. А на личные нужды колхозников, даже на ремонт печки, председатель колхоза не отпускает ни одного кирпича. Не предполагается этого делать и в последующие годы.

Так печально обстоит дело с кустарными предприятиями в колхозе. Одни преприятия ликвидированы «за ненадобностью». Другие остались, но работают исключительно «на нужды колхоза», совершенно игнорируя все личные нужды колхозников.

В деревне единоличников зимой каждая изба представляла собой домашнюю кустарную мастерскую.

Крестьяне зимой плели лапти, чинили валенки, вили верёвки, чинили упряжь и телеги, делали сани, мастерили разные забавы для детей: салазки, скамейки для катания, деревянные коньки и лыжи.

Крестьянки зимой пряли нити из замашек и волны; ткали на ручных станах холст, мешковину, сукно; шили для семьи бельё, мешки, чинили одежду.

А кроме того, зимой в крестьянских избах работали бродячие ремесленники: шили одежду, чинили посуду, валяли валенки, делали новую упряжь.

Теперь же нет у колхозников никаких материалов для всех этих перечисленных кустарных работ: ни пеньки, ни лык, ни замашек, ни волны, ни овчин, ни кожи. Поэтому не работают теперь ни прялки, ни ткацкие станы. Они валяются на чердаках и гниют…

Не ходят по колхозным сёлам и бродячие ремесленники. Советская власть прикрепила каждого труженика или к колхозу, или к фабрике, или к промысловой артели.

И поэтому нет теперь у колхозников ни самотканного белья, ни самодельной обуви и одежды.

А советские государственные фабрики выпускают на рынок одежду и обувь в таком мизерном количестве и по такой дорой цене, что для колхозников фабричная обувь и одежда стали недоступны.

Поэтому колхозники вынуждены теперь ходить в отрепьях, одеваться, как нищие.

Коммунистов в колхозах мало. В Болотном живут два–три партийца да три–четыре комсомольца.

Всякому обладателю партийного и комсомольского билета в колхозе автоматически обеспечена «хлебная должность», как выражаются колхозники.

Сын сектанта, вступив в комсомол, сразу же был назначен председателем колхоза, хотя ему было только 18 лет и он не имел никакого опыта в сельском хозяйстве. А бывший председатель колхоза, пожилой человек, честный труженик, опытный землероб, избранный на свой пост колхозным собранием, — был тут же снят со своего поста райисполкомом, вопреки воле колхозников и даже безо всякой мотивировки. «Пришить уклон» или какое–либо преступление ему не смогли. А записывать действительные причины увольнения не хотели: он был беспартийный, следовательно, политически не надёжен; колхозного добра сам не воровал, районному начальству колхозных продуктов не возил и «красных обозов»» не организовывал.

Вступила в партию колхозница, «задрипанная Матрёшка», как её называют в деревне, и сразу же получила пост: была назначена заведующей молочной фермой колхоза. А прежде она была самой плохой хозяйкой в селе: ни у кого не было такой тощей и занавоженной коровы, как у неё. Свои служебные обязанности она не может выполнять из-за неграмотности; только с трудом научилась подписывать свою фамилию на ведомости. Вести же учёт молока, кормов, отчётность по ферме она совсем не умела. Но даже неграмотность её служебной карьере не помешала. Все канцелярские дела за неё выполняла одна доярка, грамотная девушка–колхозница, которой была специально поручена эта работа. Был бы партийный билет, а деловые качества для партийного руководителя не обязательны: дело будет взвалено на плечи беспартийных «технических исполнителей».

Но, несмотря на то, что партийно–комсомольский билет — это гарантия «хлебной должности», мало колхозников стремится к получению этой гарантии. Слишком враждебна, смертельно ненавистна крестьянам, труженикам–собственникам, колхозная антикрестьянская политика большевистской партии эксплуататоров и экспроприаторов, или на крестьянском языке: «паразитов» и «грабителей».

Эта политика предъявляет к колхозным коммунистам такие требования, которые далеко не каждый человек может выполнить: отбирать у голодных колхозников последний кусок хлеба; постоянно подгонять голодных и истощённых людей на даровой работе, на барщине; да ещё доносить по поводу каждого слова недовольства, которое вырвется у измученного человека.

В ответ на такую «деятельность» колхозные коммунисты должны принимать соответствующие реакции колхозной массы. Они должны непрерывно принимать от колхозников и ощущать на себе психические токи высокого напряжения: токи жгучей ненависти. Должны чувствовать на себе колючие взгляды, полные вражды и угрюмой опаски. Коммунисты должны постоянно наблюдать сердитые, злобные движения людей, вынужденных повиноваться и беситься молча. Должны слушать, не только от мужчин, но и от женщин, злую матерщину, ругань, внешне как будто беспредметную, но на самом деле почти всегда направленную именно против колхозного начальства и колхозных «порядков».