— Ну, а прежде разве Вам лучше жилось? — спросил я.

— Нельзя Бога гневить: хлеб всегда был. Как только хлеб выводился, надевал я сумку на плечи, брал свою лиру, приглашал какого–нибудь паренька поводырём и шёл в одну из соседних деревень. Обойдёшь деревню — худо-бедно пуд хлеба в сумке есть. Попросишь, чтобы не печёным хлебом, а мукою давали, — слепому не отказывали: давали мукою. Находились добрые люди, которые для слепого даже небольшой шматок сальца отрежут. А в большой праздник обойдёшь деревню, — то принесёшь пирогов, мяса, яичек…

Слепой замолчал: ушёл в воспоминания…

— Ну, а теперь милостыню собираете?

— Нет, теперь, при колхозах, баста!.. Больше уже за милостыней по колхозам не хожу. Никто не подаёт: сами колхозники ничего не имеют. Все стали нищими… Правда, картошки подадут. Но картошку я, слава Богу, сам на своей усадьбе имею. Теперь только иногда в базарный день в город сходишь: на базаре с лирой посидишь, поиграешь. Не перевелись ещё добрые люди: несколько монет в шапку горожане бросят, на килограмм хлеба соберёшь. Да и то милиционеры часто прогоняют. «Уходи, — говррят, — отсюда: нищенствовать советская власть запрещает…» — «Да я не нищенствую, — скажешь им. — Я ничего не прошу. Я просто любитель–музыкант: старинные стихи пою и играю. Разве я кому-нибудь мешаю?!»… Ну, отстанут… А на иного мильтона ничего не действует: все же прогонит…

— Да, так вот и живу теперь, как и прочие колхозники, — закончил свой рассказ слепой. — Хлеб редко жевать приходится, а все на картошку налегаем…

Он усмехнулся и протянул руку к миске: там был картофель в «мундирах».

Нищий–слепой и батрачка — это были самые бедные люди в дореволюционном селе. И они колхозом недовольны. По собственному опыту судят: прежде даже им жилось лучше…

В колхозе я видел, двух умирающих старух.

Одной из них очень хотелось покушать перед смертью селёдки.

— Хоть бы пососать теперь селёдочный хвостик! — приставала она к своим родным с ноющей просьбой. — Я потом умерла бы спокойно…

Родные сходили в город. Ни селёдки и никакой другой рыбы там найти не могли.

Написали письмо знакомым в областной город. С таким же успехом: нигде не было ни рыбьего хвоста. Россия, страна океанов, морей, озёр и бесконечного количества рек, стала безрыбной страной… А в газетах люди читали: «Из–за недостатка тары и соли рыбозаготовительные организации не принимают привезённую рыбаками рыбу. И рыбаки вынуждены выбрасывать целые лодки наловленной рыбы в море…»

Другая старуха, жена того конюха–колхозника, который «помер от лошадиного корма», лежала «на смертном одре»: на припечке, на куче тряпок. Лежала, раскрывала запёкшийся рот, словно рыба, выброшенная на берег. И стонала:

— Хочу испить сладенькой водички… Дайте мне водички с сахарком!..

Дочь её металась в поисках сахару или меду. Но ни крошки сладостей нигде найти не могла…

Так и умерла эта бедная старуха, не испив «сладенькой водички». Даже перед смертью не могла она подсластить горький роковой конец своей горькой жизни…

Так люди в нищете горько живут и в муках умирают в советско-колхозном селе, некрасовском Терпигореве…

У смертного одра этой старухи я встретил одного из её сыновей: он недавно возвратился из «исправительно-трудового лагеря». Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы колхозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле…

Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в. лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек…

Я осведомился у этих пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.

— Вестимо, знали, — ответил колхозник. — Нам все уши прожужжали об этом законе, о «священной и неприкосновенной социалистической собственности»…

— Да, ведь, когда дети от голода плачут, — на все пойдёшь, — добавила баба. — Голод — не тётка… Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?!

— Колоски!.. Боже мой!.. — воскликнул сосед умирающей старухи. — Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджаренными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зёрна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски — в Сибирь!.. За колоски — в лагерь!.. За колоски — на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голодного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало… Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких порядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди… Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!..

Я многократно видел колхозников за обедом. Обычно ели картофельный суп или свекольно–капустный борщ, ничем не заправленные — ни маслом, ни салом.

Хлеба нет. Вместо хлеба «прикусывали» очищенную картошку.

Когда было молоко, на второе подавали нарубленный картофель с молоком.

Когда же молока не было, обед состоял только из одного блюда. Молока же нет в каждом втором колхозном дворе: в каждом третьем дворе нет коровы; во многих дворах коровы от истощения яловые.

— Никакой в них сытости нету, в наших харчах, — жаловались колхозники. — Живот наполнил, а сам голоден. Вылезешь из–за стола, а есть хочется…

— И силы этот харч не даёт для работы, — добавляли другие. — Придёшь на работу, а силы нет. Работаешь из последних паров, вялый, бессильный. Не ты с напором работаешь, как прежде бывало, а работа тебя одолевает… Работать с таких харчей трудно. Хочется лечь и спать…

Однажды, когда только что подали на стол такой обычный колхозный обед в хате, приехал знакомый, городской гость, который был тут же приглашён к обеду.

Гость достал дорожную колбасу из своего чемоданчика и разделил её на две части. Одну половину подал больной хозяйке дома, которая лежала в постели, а другую положил на стол, для остальных членов семьи.

Семья была большая, кусок колбасы невелик. Члены семьи посоветовались, как целесообразнее использовать колбасу. Решили: нарезать её мельчайшими кусочками и положить в борщ, чтобы «подкрасить» его.

Приступили к еде. «Подкрашенный» борщ все ели жадно, с большим аппетитом и удовольствием. Глаза блестели. Все улыбались, радостные, возбуждённые, и хвалили «чудесный борщ».

Особенно страстно его расхваливал глава семьи, бывший раскулаченный.

— Как повстали колхозы, с тех пор мясной крошки во рту не было, — говорил он. — С той поры не видали мы ни мясца, ни сальца, не едали уж мясного борщеца!.. А теперь вот, Бог послал, даже колбаски покушать привелось. На век запомним… Вот так борщ! Распречудесный борщ!..

Он запнулся, придумывая сравнение, и закончил восторженно:

— Одним словом, настоящий царский борщ!..

На постели сидела больная колхозница, хозяйка дома, и ела колбасу с картошкой. Ожившая и повеселевшая, она жевала колбасу и вслух сама с собой разговаривала:

— Вот Бог послал нечаянную радость! Нет, теперь я не умру… Я оживу… Поживу ещё… Я ещё поживу!..

Надежда женщины оправдалась. Подкрепившись в течение недели хорошими продуктами, которые привёз в подарок гость, больная колхозница, собиравшаяся уже помирать, встала с постели — выздоровела…