— Полагаю, с ним стоит побеседовать.

Тельма пожала плечами. Мэйнфорд начальник, ему решать, с кем здесь беседовать.

Оборванца звали Ником, правда, местные величали его Безумным Ником.

— Совсем сбрендил парень… — сказал сосед, которому не терпелось узнать новости. — Значит, он мальчонку уволок?

— Разберемся.

— Он… кто ж еще… он так-то тихий, только музыки не любит — страсть… а вот детишек — так очень даже… наши-то не гоняли, безобидный… думали, что безобидный. А оно вона как…

— И где его найти?

— У реки.

От реки воняло тухлой рыбой, сероводородом и еще какой-то химической гадостью. Сама вода имела желтушный оттенок, который отбивал всякое желание не то, что искупаться, но даже прикасаться к ней. Безумный Ник же устроил логово в старой лодке, наполовину утонувшей в береговой грязи. Вторая, более-менее целая половина, выдавалась в воду. Ник сидел на носу, спустив голые ноги в воду.

Гостям он не удивился.

— Они его забрали, — сказал он печально.

А Тельме подумалось, что Ник на самом деле куда моложе, чем кажется.

— Кто? — Мэйнфорд шагнул в лодку, и та закачалась, грозя вовсе соскользнуть в воду. А Тельме подумалось, что этакое купание вряд ли навредит начальству.

— Они… — Ник пожал плечами.

Тощий.

И весь какой-то… неправильный… худой? Да, но чересчур уж худой даже для бродяги, словно сами кости Ника были слишком тонки, слишком хрупки. Если приглядеться, а глядела Тельма против желания, мучимая несвойственным ей прежде любопытством, то становится заметна прозрачность желтушной кожи Ника, и хрупкость его волос, которые вовсе и не волосы — паутина.

— Зачем?

— Чтобы украсть его время, — Ник отвечал спокойно, не видя в вопросах, которые ему задавали, ничего-то странного. — Они всегда крадут чужое время… мое вот взяли. Но мне никто не верит. И ты не поверишь. Арестуешь?

— Еще не знаю.

Мэйнфорд не лгал.

— За что тебя арестовывать? — спросил он. А Безумный Ник улыбнулся безумной же улыбкой. Он встал, стряхнул с босых ног воду и сказал:

— Пойдем. Я тебе покажу.

Он был бос, но холода не чувствовал, он шел по узкой тропе, проложенной меж груд мусора, и пританцовывал. А Тельма не могла отделаться от ощущения, что если она приложит усилие, прислушается, то услышит яркие переливы свирели.

— Вот, — Ник остановился у очередной кучи и, отбросив дощатый щит, прикрывавший лаз в нее, сказал. — Все там. Вам хватит, чтобы… хватит вам.

Сам он сел на землю, скрестил ноги и, вытащив из рукава связку бубенцов, затряс ими.

Мэйнфорд, наклонившись, заглянул в дыру, но, верно, ничего не увидел. Огляделся, палку подобрал, сунул, пошарил… и вытащил-таки кристалл вызова.

Группа явилась через четверть часа. И это были не самые лучшие пятнадцать минут в жизни Тельмы. Дождь зарядил, мелкий и нудный, и странно, но на сей раз вода не избавила от видений, напротив, голоса бубенцов словно захлебывались в ней, а свирель звучала рядом.

Звала.

И Тельма с трудом удерживалась от того, чтобы не пойти на ее голос.

…а потом появилась-таки полиция.

Люди.

Цверг из экспертного отдела. Охотник с парой промокших гончих на сцепке. Псы налегали на ошейник, хрипели, не то лаяли, не то кашлем заходились. Из черных пастей их стекали нити слюны, седые шкуры блестели, словно маслом намасленные.

След они взяли, от дыры и до Ника, который не шелохнулся даже, когда носы собак уперлись в голые его пятки. Он больше не тряс бубенцы, но просто сидел, запрокинув голову, уставившись распахнутыми глазами в серое небо.

Гончие вздыхали.

И крутились рядом с Ником. А потом развернулись к воде. К берегу и привели.

— Там, значит… — Мэйнфорд дошел до самой кромки воды, и Тельма, о которой словно все забыли, последовала за ним.

Нет, ей вовсе не было любопытно.

Любопытство — опасное качество, но ее тянуло. К воде.

К грязной воде. Мутной воде. Полупрозрачной, как старое стекло. И Тельме казалось, что на нее смотрят.

Со дна.

— Дальше никак, — сказал Охотник и, присев, обнял собак. Он был похож на них, мосластый, неуклюжий с виду, но при том неимоверно опасный. — Если только водолазов…

Мэйнфорд покачал головой:

— Не найдут. Старое русло.

И ничего не добавил, но все поняли.

Водовороты. И омуты. И сама Бездна с ее неутолимым голодом, с привычкой брать все, что люди в неосторожности своей готовы подарить, не столь уж важно, мусор то или дети.

Водолазам не позволят спуститься здесь. Да и сами они… вряд ли в Городе найдется безумец, который согласиться рискнуть.

— Думаю, нам и так хватит…

Ник все еще сидел. А свирель, странное дело, Тельма не слышала ее больше, будто невидимому менестрелю стало скучно или же не скука была причиной, но обилие посторонних. Разве такую музыку слушают в компании? Вот если Тельма рискнет вернуться одна.

Меж тем из дыры извлекали вещи.

Потрепанная кукла в грязном платье. Стоптанные ботинки. Брошь и серьги — свирели не любят металл. Амулет на удачу, давным-давно разряженный, а потому бесполезный. И еще один, от нечисти. Смешно, разве свирель — нечисть?

Мокрый медведь.

Штаны с оторванным карманом. И еще туфельки, почти новые, пусть и заросшие грязью…

Ник улыбался.

И выглядел совершенно счастливым, но лишь Тельма могла сказать, почему: скоро его заберут туда, куда свирели не добраться.

У Мэйнфорда болела голова.

Случалось.

Надо просто выспаться. Поесть. Отдохнуть. И тогда боль отступит. А пока Мэйнфорд может глотать травяные пилюли, запивать их дрянным кофе и надеяться, что отпустит.

— Дерьмово, шеф? — поинтересовался Кохэн.

Мэйнфорд кивнул бы, если бы не опасался, что неловкое это движение не вызовет новый приступ. А ведь боль только-только отступила, отползла куда-то на периферию, где и затаилась. Час-другой продержаться, а там, глядишь, и вправду домой, в кровать… пару часов здорового сна.

Хорошо бы без кошмаров.

— Может, тебе того… — Кохэна щелкнул пальцами, и в воздухе запахло хвоей.

Пусть иллюзия, но дышать стало легче. Окно бы открыть, вот только за окном вода и смрад, городскую грязь ныне не смыть дождем. Так что пусть уж лучше призрачная хвоя.

— Потом… приехали?

— А то… — Кохэна сел в кресло, ногу за ногу закинул, руки на впалом животе сцепил. Вот поганец, никакого уважения к начальству. — Что воронье на падаль. Будешь говорить?

— Придется.

Встречаться с газетчиками желания не было. Вездесущее племя.

Любопытное.

Одаренное. И ложь чуют, что гончие кровавый след. А потому начальник управления и самоустранился. Пока все слишком мутно.

Призрачно.

— Что выяснили? — он потер виски.

— Ну… по предварительной оценке вещи принадлежат семнадцати разным жертвам, — Кохэн откинулся в кресле и глаза прикрыл. — Кое-что удалось соотнести, но… сами понимаете, в дыре этой сыро, вещи лежали долго. Она старается, шеф, но зацепиться не за что. Из последних есть пара приличных отпечатков ауры, а в остальном… только и может сказать, что разные хозяева…

— Семнадцать…

— Шеф, кто мог знать?

Никто не мог.

А более того, никто и не хотел знать.

— Подозреваемый наш ничего не отрицает, но и толку от него не добьешься. Сидит, улыбается.

— Откуда он вообще взялся?

Обыкновенный бродяга, которых в городе сотни и тысячи, если не сотни тысяч. Кто и когда считал их? Но ведь откуда-то должен был появиться Ник, прозванный Безумным.

— Выясняем… сделали слепок… но тут уж подождать придется.

Это Мэйнфорд понимал.

И все же ожидание давалось с трудом. Всегда-то он был нетерпелив, порой — слишком нетерпелив. И матушка, помнится, укоряла. Будущему Сенатору приличествует сдержанность, когда она еще думала, что с Мэйнфорда выйдет хоть что-то приличное.

Нет, не о том… не вовремя… позвонить Гаррету, пусть выступит с речью… у него-то всегда получалось с газетчиками ладить, но… вспомнят о родстве, взвоют… нет, Гаррет и так выступит с речью. И если подумать, отстраненно подумать, не о конкретном деле, но о Городе и нуждах его, то нынешнее дело как нельзя кстати…