— Поздравлять меня пока рановато, — Мэйнфорд упал на диван, и тот заскрипел, покачнулся.

Мебель досталась ему с квартирой, и когда-то Мэйнфорд всерьез раздумывал над тем, чтобы ее сменить, да и вообще ремонт устроить, но как-то очень быстро стало не до ремонта.

Стены есть. Крыша не протекает. Мебель пока стоит, то и ладно.

— Что ты думаешь делать?

— В каком смысле? — он вытянул ноги, откинулся, насколько позволяла продавленная спинка. Поза эта наверняка бесила матушку полным отсутствием изящества. — Торт… девочки… пиво. Можно без торта. И без пива. Виски тоже сойдет.

— Мэйнфорд, — вот теперь раздражение, скользнувшее в голосе, было вполне себе искренним. — Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

О деньгах.

О проклятых деньгах, которые перейдут в полное распоряжение Мэйнфорда.

О замке.

И замковых подвалах, куда матушка до сих пор не добралась, но надежды не потеряла.

О фонде семейном. Акциях. Основном капитале, с которого кормится десяток разнообразных банков, капитал этот год от года приумножая.

О Гаррете, полагающем, что имеет куда больше прав на эти деньги. И пусть братец давно перестал плеваться ядом — с той поры, как сообразил, что и от безумца-Мэйни может быть польза — но вряд ли желания его так уж переменились.

— Завещание моего отца было… несколько неожиданным.

— Неужели?

Матушка пропустила высказывание мимо ушей, она вообще обладала на редкость избирательным слухом.

— Он не имел права так поступать с нами.

— С точки зрения юриспруденции имел, — возразил Мэйнфорд.

— Но не с точки зрения морали.

— Мама, тебе ли вспоминать о морали.

— Почему нет? Мэйни, ты снова меня в чем-то подозреваешь? — маска оскорбленной невинности, слегка сдобренной печалью, была одной из ее любимых. Наверное, потому и удавалась лучше прочих. — Мэйни… мы все беспокоимся о тебе. Твоя работа… я никогда не понимала, зачем тебе это надо?

Мэйнфорд и сам поначалу не очень понимал.

Просто надо было чем-то заняться, чтобы заткнуть голоса, которые вдруг очнулись после стольких лет тишины. Да и пустота времени его убивала.

— Ты изматываешь себя, доводишь до предела… ты ведь прекрасно понимаешь, что твой предел ближе, нежели у других. И продолжаешь испытывать терпение Богов. Не спишь сутками. Питаешься какой-то дрянью. И твой масеуалле травит тебя… ты хотя бы проверял, что он тебе дает? Нет? Конечно, ему ты веришь… тебе проще подозревать во всех грехах родную мать, чем приблудыша…

Она всхлипнула и платочек прижала к щеке, потом, правда, вспомнила, что не так давно этим платочком пыль вытирала и от щеки убрала.

— Что еще? — сухо поинтересовался Мэйнфорд.

— Ты можешь погибнуть. В тебя стреляли… тебя пытались отравить… а та бомба? Мы так переживали!

Конечно, переживали. Еще бы. Мэйнфорд три дня был на той самой грани, с которой многие не возвращаются. И если бы все-таки ему повезло перешагнуть ее окончательно, семейные активы, столь желанные Гаррету, перешли бы под управление цвергов.

Это было бы неприятно.

— И что мне следует сделать?

Матушка совершенно точно знала, что принято делать в подобных случаях.

— Написать завещание. Нет, Мэйни, не возражай! Если вдруг с тобой все-таки случится несчастье… я консультировалась с несколькими… специалистами… так вот, в случае отсутствия твоего волеизъявления, могут возникнуть некоторые проблемы… конечно, наследственное право на нашей стороне, но ты понимаешь, сколько там всяких нюансов. А цверги вряд ли захотят расставаться с деньгами. Тем более, что мой отец выразился несколько… резковато.

— Я не собираюсь умирать.

— Конечно, дорогой. Никто не собирается умирать, но… ты ведь не поставишь семью в неловкое положение…

— Не поставлю.

Если завещание — это все, что ей нужно, Мэйнфорд отделается малой кровью. Тем более, что и вправду стоило бы заняться семейными делами.

— Замечательно. В таком случае ты, надеюсь, сделаешь все, чтобы документ не признали недействительным?

— По причине?

— Скажем… твоего душевного нездоровья. Мэйни, — матушка вскинула руки, — успокойся. Я вовсе не считаю тебя сумасшедшим! Но речь идет о деньгах! Об огромных деньгах. И цверги… ты ведь прекрасно знаешь, на что способны эти нелюди ради золота! Мой бедный отец в своей беспричинной ненависти к Гаррету выпустил демонов из Бездны…

— Погоди, — Мэйнфорд без сожаления прервал матушкин словесный поток. — То есть, ты полагаешь, что цверги…

— Если у кого-то возникнут хотя бы малейшие сомнения… повод для малейших сомнений в твоей адекватности, завещание опротестуют.

Безумный разговор. Впрочем, у них с матушкой разные представления о безумии.

— Мама…

— Нет, Мэйни, послушай… хотя бы раз послушай, что я говорю. От тебя всего-то требуется показаться целителю. У меня есть на примете очень хорошие специалисты.

— Не сомневаюсь.

— Но если ты им не доверяешь, что ж… выбери сам. Любого. Главное, чтобы его квалификация не вызывала сомнений. Выбери двоих или троих… да стольких, скольких пожелаешь!

— И чем больше, тем лучше?

— Несомненно, — матушка была предельно серьезна. — Я понимаю, что у нас сложились не лучшие отношения, и давний инцидент мешает тебе поверить, но я никогда не желала тебе зла… Мэйни, сейчас я пытаюсь достучаться до твоего здравого смысла, если в тебе осталась хоть капля здравого смысла. Да, вы с Гарретом не особо дружны. Ты перенял беспричинную неприязнь, которую испытывал к нему мой отец…

— Мы с Гарретом не особо, как ты изволила выразиться, дружны, потому что он засранец и мне надоело убирать за ним дерьмо.

— Мэйни, не выражайся при матери! Как бы там ни было, но ты должен подумать о брате!

— Только о брате? У меня, помнится, и сестра есть…

— Зачем ей деньги? — почти искренне удивилась матушка. — Ей выделили неплохую долю. А Гаррет…

— Мама, вот давай своими деньгами я буду распоряжаться по собственному усмотрению.

— Гаррет…

— Гаррет достаточно взрослый, чтобы сам о себе позаботиться. Он же Канцлером собирается стать? Вот пусть становится. А я… да, я составлю завещание, раз уж это тебя беспокоит. И деньги не уйдут из семьи. Но если ты надеешься, что он получит доступ к семейному капиталу, то вынужден тебя разочаровать.

— Мэйнфорд!

— Мама, я все сказал, — он поморщился и потер виски. — И ты сказала… поэтому, будь добра, уходи. Мне вставать рано.

Она поднялась.

Медленно. Всем видом своим демонстрируя обиду. Плевать…

— И еще, — матушка заговорила вновь уже у дверей. — Тебе пора жениться. И произвести наследника.

Вот уж не было печали.

— До свидания, мама. Не могу сказать, что был рад повидать тебя.

Холодное пиво не смыло мерзкое послевкусие от этой беседы. Впрочем, на такое Мэйнфорд и не надеялся. Зато спал он почти без снов.

В отделение Тельма явилась без четверти семь. Она пришла бы и раньше, но Архивы открывались именно в семь, а Мэйнфорд являлся к восьми. Часа хватит, чтобы осмотреться.

И решить, стоит ли копать именно здесь.

Архивы располагались в подвалах Третьего управления, столь обширных, что в них без особого труда разместилось полтора десятка сопутствующих служб. Здесь пахло камнем и бетоном, ядреным мужским потом и еще мылом, самым дешевым, дегтярным, которое хранилось в подсобке и выдавалось под роспись. Здесь, несмотря на ранний час, было людно. Ночная смена заняла души, пользуясь тем, что горячая вода все же появилась. Дневная спешила переодеться. И Тельма в этой суете была лишней.

Отвлекала.

Ее не задерживали, все же серый форменный костюм делал ее отчасти своей, а желтый ромб на правой стороне груди, вызывающе яркий, явственно предупреждал о специализации. Но на Тельму смотрели.

Жадно.

Оценивающе.

Кто-то даже свистнул вслед, кто-то попятился, спеша убраться с пути. Кто-то заговорил… она не слышала вопроса, отмахнулась. Ее интересовали вовсе не душевые, хотя, конечно, это несправедливо, что открыты они исключительно для мужчин. Тельма тоже не отказалась бы принять душ за государственный счет. Но ее путь лежал дальше.