— Спасибо, — Тельма закрыла папку и мысленно повторила имя. Она запишет его, но позже, когда останется одна. Уж больно внимательно наблюдает за нею цверг.

— Да не за что… приходи, а то тут тоска смертная, словом перемолвится не с кем. А ты и вправду театр не любишь?

— И вправду.

Она отнесла папку, хотя расставание с ней претило.

— Почему? — цверг не собирался отступать. Впрочем, это было не в цвергской упрямой природе.

— Воспоминания детства. Дурные.

И почти не соврала.

— Тогда да… знаешь, зря ты это дело вытащила.

— Какое?

Цверг усмехнулся и нежно, трепетно даже, погладил шкаф:

— Слышала, что говорят о цвергах? Каждую монету в лицо знают… и это правда. Мой отец служит в Казначействе. Он помнит все купюры, которые когда-либо проходили через его руки… у него даже есть своего рода хобби. Собирает старые. Те, что по второму или третьему кругу возвращаются. Это свойство крови. Мне, конечно, до него далеко, но я знаю в лицо каждую треклятую папку… и не только в лицо. Я же сам их расставлял. Классифицировал. Думал…

Его взгляд затуманился.

— Отец говорит, что деньги способны многое рассказать, главное, уметь их слушать. Он на досуге записывает забавные истории, которые якобы услышал. А может, и вправду услышал? Я же только чую, что стоит за бумагами… эти врут.

— И ты…

— А кто я такой? Всего-навсего архивариус… кому какое дело до моего чутья?

Это было сказано с насмешкой.

— А если дело есть?

— Тебе?

— Да.

— Свой интерес?

Отрицать очевидное было глупо.

— Да.

— Загляни завтра… или послезавтра… как-нибудь загляни, а я поищу… глядишь, и найдется что-нибудь…

— Спасибо.

— А театр ты зря не любишь.

Мэйнфорд был зол и мрачен.

— Где тебя Бездна носит? — поинтересовался он, оторвав взгляд от бумаг, которые держал так, будто с трудом сдерживался, чтобы не разорвать их в клочья.

— В Архиве, — Тельма надеялась, что выглядит вполне себе невозмутимо. — Я отметилась на проходной.

И уволить ее за опоздание не выйдет.

— И нашла что-нибудь интересное? — бумаги Мэйнфорд бросил в ящик стола.

— Вот, — Тельма протянула футляр со свирелью и книгу. Закладку она еще накануне поставила. — Возможно… техникам будет интересно взглянуть.

— В Архиве? — Мэйнфорд футляр принял, осторожно взялся, за самый краешек, не то не желая и случайно прикасаться к пальцам Тельмы, не то испытывая какие-то свои подозрения относительно содержимого.

— Нет.

— Где же?

— Старый… знакомый… подсказал.

— А сказать про этого старого знакомого было недосуг? — крышку с футляра он снял.

Замолчал.

И молчал долго, этим молчанием последние нервы вытягивая. Затем снял трубку. Надавил на рычаг.

— Кохэн, загляни… кое-что есть по твоему профилю… так что там со старым знакомым? — внимание Мэйнфорда вновь переключилось на Тельму. — Интересные у тебя знакомые.

— Мы… давно не виделись. Я не была уверена, что он захочет говорить со мной… а с полицией и подавно. Но…

— Старый… знакомый… — Мэйнфорд вытащил свирель, и Тельма удивилась, до чего бережны могут быть эти толстые неуклюжие с виду пальцы.

Он держал свирель осторожно, будто сделана она была не из кости, но из пыли и ветра, он и дышал-то в сторону, чтобы случайно не развеять магию, эту свирель создавшую.

— Рассказывай.

Тельма заговорила.

Говорила кратко. Сухо. И стараясь придерживаться исключительно фактов.

— Вот как… очень интересно…

Что именно было ему интересно, Мэйнфорд сказать не успел: дверь приотворилась, впуская Кохэна. Сегодня он был в бледно-лиловом. И наверное, на ком-то другом костюм подобного цвета смотрелся бы смешно, но, глядя на Кохэна, улыбаться не хотелось.

— Смотри, что нам Тельма принесла, — Мэйнфорд протянул свирель масеуалле. Но тот, качнувшись было в ее сторону, замер. Дрогнули крылья носа. Приподнялась верхняя губа. И на лице масеуалле появилось выражение хищное и вместе с тем… он испугался?

Тельма чуяла страх.

Если не шкурой чуяла, то затылком, волосы на котором зашевелились. Еще немного и дыбом встанут.

— Где? Взяли?

Кохэн облизал губы. И рубин в клыке полыхнул ярко.

— Да вот… у нашей девочки, оказывается, есть старые знакомые…

И когда это она успела стать их девочкой?

— Положи.

— Куда?

— На место. Ей… не нравится… ты, — Кохэн повернулся всем телом к Тельме, — ты возьми.

Брать свирель в руки не хотелось совершенно. Почему-то вспоминалось чудовище из книги, уродливая тварь, пародия на человека. Но не подчиниться Кохэну Тельма не посмела.

Свирель была прохладной.

И гладкой.

Не такой гладкой, какой бывает кость… нет, это была гладкость льдистого альвийского стекла. Или же камня, отполированного текучей водой. И даже руны, украшавшие свирель, не способны были нарушить это совершенство. Нет, они, вдавленные, вовсе не ощущались под пальцами.

Свирель, попав в руки, ласкалась.

И Тельма поймала себя на том, что ей ужасно не хочется расставаться с вещью столь чудесной. Да и зачем? Разве не Тельма ее услышала когда-то?

Свирель позвала.

Выбрала.

Из всех, собравшихся в доме, выбрала именно Тельму, ничем непримечательную девочку, и хранила верность выбору годами.

Ждала.

Терпела прикосновения чужих рук, не способных оценить этого совершенства. Смиряла гнев. И дождалась. Тельме надо лишь поднести свирель к губам и дунуть.

Легонечко.

Всего-то один вдох, и все здесь подчиняться ее, Тельмы, воле. Разве не того она желает? Мэйнфорд, каменный Мэйнфорд, ныне замерший, вперившийся в Тельму настороженным взглядом, признается во всем. Он будет рад услужить Тельме.

И сделает все, что она попросит.

Он сам покарает своего брата… или приведет его туда, где Тельма сыграет еще одну песню. Она может играть долго, бесконечно долго…

— Нет, — Кохэн ударил по руке, и сила удара была такова, что Тельма не удержала свирель. И та, выпав, зазвенела громко, обиженно.

От этого звона стакан на столе Мэйнфорда взорвался, брызнули осколки.

Хрустнул графин.

Люстра и та качнулась…

— Нет, — Кохэн перехватил руки Тельмы, в голове которой билась одна-единственная мысль: она должна добраться до свирели первой.

Масеуалле навалился, прижав Тельму к столу. Она извивалась, рычала, пыталась высвободиться, но проклятый был слишком силен.

— Мэйни, да сделай что-нибудь! Я долго ее не…

Свирель плакала.

И звук нарастал. Почему никто не слышит, как дребезжат запыленные стекла, и бьются пойманными бабочками старые снимки под покровами их? Как звенит окно, по которому вот-вот поползут трещины… как сам камень гудит.

Тельме нужно успокоить свирель.

Спасти.

Всех спасти.

Но ее оторвали от стола, тряхнули и, отвесив пощечину, велели:

— Очнись.

Голос этот перекрыл звук свирели.

И все исчезло. Кроме, пожалуй, разбитых губ.

— Мэйни, вот ты…

— Сам просил что-нибудь сделать, — буркнул Мэйнфорд, как показалось, виновато. — А мне больше ничего в голову не пришло…

Он все еще держал Тельму, и хватка была стальной: захочешь — не вырвешься. Тельма больше не хотела рваться. Она вдруг осознала, что пуста.

Вычерпана до дна.

И вот-вот отключится. В ушах гудело, сердце бухало громко, тревожно.

— Я… — Тельма слизнула каплю крови. — Уже… в… норме…

Каждое слово давалось с трудом.

— Пить… только… если… можно.

— Присядь, — Мэйнфорд просто поднял и перенес ее в кресло. Усадил. Огляделся… — Из графина будешь? Стакан… немного того…

Тельма кивнула.

Будет. Она так хочет пить, что, кажется, и всего содержимого графина будет недостаточно, чтобы утолить ее жажду.

Графин был тяжел, и без помощи Мэйнфорда Тельма его не удержала бы. Она пила, жадно, захлебываясь, не обращая внимания на то, что вода течет по шее, по груди. Запоздало вспомнилось, что сменной одежды при себе нет, а блузка промокла насквозь…