— А у человека, лишенного дара… это как увеличивать давление внутри двигателя при заблокированных клапанах.

— Двигатель разорвет, — Мэйнфорд наблюдал за доком с явным интересом.

— Да… сердце… скорее всего просто откажет. Но, как мне кажется, первичная реакция наступит не со стороны сердца… мозг… конечно, мозг… теридоксин считается миотропным препаратом, но он же является и нейролептиком… да… основа очень похожа… такая же у тоофена. Им лечат легкие расстройства… бессонницу, скажем, вызванную дисбалансом энергообмена. Усталость… неплохой стимулятор, хотя и устаревший… интересное решение.

— Док!

— Что? — Джонни отвлекся от таблетки. — Простите… конечно… передозировка тоофена вызывает гипервозбудимость. Приступы агрессивности. Или апатию… длительный прием ведет к энергетическому истощению, поэтому его сейчас сняли с производства. А вот теридоксин… теридоксин при схожих свойствах разрешен. И рекомендован. Надо будет написать…

— Напишешь. Синтия, — напомнил Мэйнфорд, и весь научный пыл Джонни испарился моментально. Он точно вспомнил, что держит в руках не просто решение логической задачи, но лекарство, которым отравилась его невеста.

— Если она приняла его… странно, конечно, но… ее мозг отключился бы первым. Глубокий обморок. А потом и остановка сердца… милосердная смерть.

— А что странного?

Тельма не мешала. Как на ее взгляд, странного в этой истории имелось с избытком. И оглядываясь на прочтенное воспоминание, она отмечала все эти странности.

Разговор по телефону.

Фразы эти, будто украденные из радиоспектакля о несчастной любви. Картинные слезы. Картонные позы. И эта истерика, которая отпустила Синтию слишком уж быстро.

Настолько быстро, что Синтия решила перед смертью макияж поправить… пудра, карандаш, помада. Ей как будто было не все равно, в каком виде ее обнаружат. Или действительно не все равно?

Нет.

Фальшивка.

Все, от первого слова, произнесенного по телефону, до последнего вздоха, фальшивка. Только смерть настоящая.

— Дозировка… здесь на упаковке значится сотка…

— А на деле? — Мэйнфорд подобрался и руку убрал.

— А таблетки, вот, — Джонни подвинул пальцем ту, которая лежала на зеркальце, и лупу подал. — Пятисотки.

Лупу Мэйнфорд не принял, лишь уточнил:

— То есть, если представить, что умирать она не собиралась… всерьез не собиралась. А, скажем, хотела устроить спектакль… с самоубийством… мол, прощай жизнь, коварный соблазнитель бросил меня накануне свадьбы…

Щеки Джонни вспыхнули. Это себя-то он считает коварным соблазнителем? Впрочем, Тельма смешок сдержала. Не время и не место.

— … и для того спектакля позвонила старому приятелю. А потом нажралась таблеток, чтобы он обнаружил ее в таком вот состоянии… и спас… Тельма, ты считала? Сколько она съела?

— Около дюжины.

— Дюжина таблеток по соточке… смертельная доза?

Джонни задумался, но все же покачал головой.

— Нет. Она потеряла бы сознание и… и она не поступила бы так! Это же опасно! Это…

— Это заставило бы тебя мигом позабыть про пропавшую сестрицу и свои обвинения. Скажи, если б тебе позвонила мамаша Синтии и сказала бы, что ее дражайшая девочка от расстройства таблеток нажралась и ныне при смерти находится, ты бы прибежал?

Джонни отвернулся.

— Прибежал бы, — ответил за него Мэйнфорд. — Прискакал бы мигом. И на коленях бы прощение вымаливал. Был бы прощен… там, глядишь, заодно уговорила бы она тебя уйти.

…а это многое объясняет.

Не самоубийство, а игра в самоубийство, рискованная, но с гарантированным выигрышем. Она ведь неплохо успела изучить Джонни. И пожалуй, прав Мэйнфорд, старый добрый недруг, во всем прав.

Прилетел бы.

И прошения просил бы, если не на коленях, то почти. И умолял бы вернуться, забыть распри… сам бы себе на шею накинул поводок вины. А Синтии оставалось бы время от времени за поводок дергать, напоминая, кто в доме главный.

Джонни и сам не понимает, как ему повезло.

— Угомонись, док, — Мэйнфорд ткнул в таблетку пальцем. — Думаю, гениальная эта мысль не сама зародилась в голове у твоей подружки. Подсказали… а заодно и таблеточек дали. Она ж у тебя не особо в лекарствах разбиралась, верно?

Кивок.

И растерянный взгляд. Он, Джонни, достаточно умен и критичен, и когда покажут записи — а Тельма не сомневалась, что записи ему покажут — признает правоту Мэйнфорда.

Озлобится.

Жаль. Озлобленных людей в мире куда больше, чем наивных. Но так выживать легче.

— Вот и я думаю, что сама она б травилась аспирином… или еще какой ерундой… нет, это вот, — несчастная таблетка выскочила за пределы зеркала, — ей дали. И сказали, сколько принять. Объяснили, что отключится она, а очнется уже в палате… и разыграть сцену заставили, зная, что писать станем.

Мэйнфорд хмыкнул и щеку поскреб.

— Этот гад над нами издевается, не иначе.

И в этом имелся смысл.

Джонни молчал до самого Управления.

Он сидел боком, сгорбившись, сунув бледные ладони в подмышки, и молчал. И когда машина остановилась, очнулся не сразу.

— Мне надо с тобой поговорить, — он уставился на Мэйнфорд поверх дурацких своих очочков, которые съехали на самый кончик носа. И Джонни больше не пытался их поправить. — Пожалуйста…

— Хорошо.

Разговаривать не хотелось.

И пить не хотелось, а придется, потому как парень в одиночку пить не станет, гордый и глупый. Отправь его, и вернется в свою нору, закроется там и будет сидеть, зализывая раны, размышляя о том, где и когда ошибся. И как знать, до чего додумается.

Такие вот умники не редко доходят до удивительных глупостей.

— Кохэн…

— Отвезу.

Тельма, сонно прищурившаяся, кивнула. Вот и хорошо… хоть за кем-то присмотрят.

— А… мы куда? — второй раз Джонни очнулся уже в баре, и то Мэйнфорд не мог бы сказать, что выпал тот из собственных мыслей надолго.

— Сюда.

— Зачем?

Глупый вопрос. Зачем ходят в подпольные бары? Чтобы напиться. И Мэйнфорд, усмехнувшись, велел:

— Пей. Полегчает.

А Джонни подчинился.

«Веселая рыбка» было заведением если не древним, то с историей. Возникло оно, поговаривали, вместе с Нью-Арком или немногим позже, и с той поры если и изменялось, то мало. Как-то так получалось, что несмотря на непосредственную близость к Третьему управлению, а может, именно благодаря этой близости, «Веселая рыбка» и жила, и процветала.

Здесь было тихо.

Для бара.

Ни тебе певичек, ни музыкальных автоматов, из развлечений — пара бильярдных столов, давно уже утративших исходную зелень, да колода засаленных карт, которую можно было одолжить у бармена. Поговаривали, что одно время в подвалах и казино имелось, но его сам хозяин закрыл, ибо доставляло оно немалое беспокойство.

В «Рыбку» заглядывали те, кто хотел напиться.

Просто и без изысков.

И местная атмосфера к тому располагала донельзя. Низкие потолки, серые скучные стены с серыми же снимками старого города. Запах табака и алкоголя, который здесь, отдавая дань нынешним веяниям, подавали в пузатых кривобоких чайниках.

«Рыбка» уважала закон. Полиция… у полицейских тоже случаются дрянные дни.

— Пей, — Мэйнфорд поднял чашку. — За упокой души ее…

Джонни выпил одним глотком и поморщился. Не привык к подобному? Местный алкоголь и в лучшие времена имел сомнительное происхождение. Ныне же и вовсе… с другой стороны, что еще ждать от политиканов… восемнадцатая поправка… здоровье населения… ага, так и пошло вверх, это самое здоровье.

Мэйнфорд опрокинул чашку одним махом и зажмурился.

Ядреный.

А из закусок здесь — яичница с беконом и жареный хлеб. Хотя, следовало признать, яичницу готовили отменно. Наловчились за столько-то лет.

— Пей еще и слушай, — лучше было бы, конечно, показать пареньку, что в квартире записали, но техников поблизости не имелось, а пить в Управлении — дело дурное.

Поэтому Мэйнфорд просто перескажет, как сумеет.