Танцы.

Свирель.

Одна свирель, но много беловолосых белолицых тварей, что выползают из нор и приносят к кострам полные горсти жирной земли, куски тухлого мяса и ленивых червей.

…твари пляшут.

Водят хороводы.

И сыплют в котлы, что червей, что землю, что мясо. Но не в этом суть, а в свирели, она поет.

Лжет.

Но другие почему-то не видят этой лжи. И Роан, настоящий Роан, сам идет к костру, и принимает чашу, до краев наполненную темным пивом. Он пьет и смеется, и становится в хоровод. И кружит, кружит вокруг костра, не замечая, как растет, вытягивается, аккурат, что трава, лишенная солнца. И волосы его становятся белы, а кости тонки, и он превращается в тварь.

И другие.

Не Ник.

Он встал в хоровод. Ему пришлось. Его бы не выпустили из ямы, но он взял с собой горсть монет. Нет, не надеялся подкупить тех, кому принадлежат все подземные клады, все жилы и травы, но золото тяжелое, а больше у него не было ничего тяжелого.

Он надеялся…

Не надеялся, но лишь не хотел становиться одним из них. И когда оказался у костра, то швырнул монеты в лицо тому, который играл на свирели…

Это воспоминание оборвалось резко, и Мэйнфорд отшатнулся, вскинул руки, инстинктивно защищаясь от…

…чего?

Камера.

Обыкновенная камера. Чудеснейшая камера с каменными стенами. Никакой земли, никакой гнили. И пол лишен золотого покрова. К чему он в тюрьме?

Мэйнфорд засмеялся. И сам же схватил себя за горло, запирая этот неуместный смех.

Чужая память… дрянная была идея… а с другой стороны, ведь получилось же! Он и не предполагал, что подобное вообще возможно… и даже интересно, как оно на записи будет.

— Ты… как? — он осознал, что стоит, упираясь обеими руками в стену, нависнув, что над лежаком, что над Тельмой. Та сидела, сжавшись в комок, обняв себя, и мелко тряслась. — Эй, живая?

А если истерика?

С женскими истериками Мэйнфорд управляться не умел.

Или с ума сошла? Придется отчет писать. Дурная мысль… отчет — это ерунда, а вот управление вновь без чтеца останется и на неопределенное время.

— Жива. Пока, — голос ее все-таки дрогнул, и показалось, что еще немного и Тельма расплачется.

— Это хорошо.

А вот подозреваемый был мертв. Возможно, что оно и к лучшему… суда не будет, а значит, и казни, и совесть Мэйнфорда, которая, в принципе, ко многому привыкла, успокоится.

…дело закроют.

…определенно закроют. И запись не поможет. Уж больно момент удобный… заявить? Изымут. Засекретят. Перешлют на Остров, а там уже… в Доме-на-Холмах хватает специалистов по зачистке.

Кто эти твари?

И почему дети? Или… нет, в этом как раз есть смысл. Ответ очевиден, но… почему о них только сейчас узнали? Да и то, узнали ли… Кохэн в архивах поищет. Должна быть статистическая закономерность… возраст… пол… район…

Потом.

Мэйнфорд для начала выберется из-под земли. Он вдруг явственно ощутил всю тяжесть камня, который вот-вот рухнет на голову.

Семь этажей.

И чердак с голубями.

— Давайте руку, — усилием воли он подавил приступ паники. — Идем.

— Куда?

— Для начала отсюда.

Руку она приняла.

Оперлась. И оказалось, что это прикосновение лишено той женской воздушной томности, которая донельзя раздражала Мэйнфорда. Тельма встала. Поправила перекрутившуюся юбку. Поморщилась: на колене виднелась дыра.

— Скажешь Кохэну, он купит чулки… и вообще, если чего надо, скажешь Кохэну.

— Он купит?

— Купит, — подтвердил Мэйнфорд. И подавил тягостный вздох. Сейчас он ощущал себя еще более древним, чем утром.

Может, и вправду в отпуск уйти?

А город… да бездна его не возьмет. Простоял не одну сотню лет, простоит и пару недель.

Тельма с трудом дождалась окончания рабочего дня. Нет, ее не дергали, напротив, про нее будто бы забыли. Посадили в чистой комнате, которая, кажется, плавно переходила в полное Тельмы владение. Кохэн принес чулки, а кроме них — и обед в картонной коробке. Особенно умилила жестянка с лимонными леденцами, перевязанная розовой ленточкой.

— Если что-то нужно… — масеуалле сегодня был серьезен.

— Знаю. Сказать тебе. Ты купишь.

— Я серьезно.

Тельма отмахнулась, признаться, в тот момент ей хотелось одного — остаться наедине с собой. Выпить треклятый холодный кофе, в который сахар сыпали щедро, силясь сладостью заглушить отвратительный привкус жженой муки.

Кофе она выпила.

А потом медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, съела и сэндвич. Закусила конфетой… и с этого момента время потянулось медленно.

Работа была.

Вот только сосредоточиться на ней не выходила. Тельма брала вещь за вещью, всякий раз с трудом преодолевая брезгливость. Вещи, пусть и просохли за ночь, но все одно были грязны, страшны, некоторые успели зарасти плесенью. И очевидно было, что с них и чудом ничего не вытянешь, но чудеса — чудесами, а протокол — протоколом.

Взять.

Сосредоточиться.

Сделать вдох. И выдох. Провести по влажноватой поверхности самыми кончиками пальцев, знакомясь, уговаривая то, что скрыто внутри улики, не бояться.

Память тоже живая.

И не всякому готова открыться. Это очевидно, только наука считает очевидное ересью, и если так, то Тельма — еретичка… какая разница, если не говорить об этом вслух?

Память выманить непросто.

Обрывки-нити, иногда — голоса, чаще — смутные запахи, а если повезет, то и картинки, пусть размытые, но техники обработают записи. И тогда, быть может, получится вытянуть из них хоть что-то.

В базе сотни пропавших детей, так ей сказали вчера.

Ушли и не вернулись.

Ушли и…

Вещи закончились как-то и вдруг, почти как леденцы из жестянки, которую Тельма сунула в карман, как и розовую издевательскую ленточку. Пробежалась пальцами по коробке, пересчитывая кристаллы. Ее всегда удивляло, что, заполняясь, кристаллы теряли прозрачность, мутнели, порой и вовсе цвет меняли. Нынешние имели болотно-бурый оттенок.

Возможно, это что-то значило.

Техники разберутся.

Коробку Тельма запечатала. Бросила взгляд на часы: четверть восьмого. И рабочий день давно закончился, и время для визитов, если разобраться, не самое подходящее.

Чем не предлог отсрочить встречу?

Один день погоды не сделает.

Тельма тряхнула головой: нет уж, хватит бегать. А то этак она и вправду уверится, что сидит в участке исключительно в силу своего желания служить обществу.

К счастью, нынешний вечер выдался ясным. Ощутимо похолодало, но к холоду Тельма давно привыкла.

Тридцатый автобус высадил ее на границе района. И можно было бы пересесть на двадцать второй — маршрут Тельма давным-давно изучила — но она решила пройтись пешком. Всего-то два квартала, а ходьба — то, что нужно, чтобы очистить голову.

Настроится.

Только настроится не получалось.

Тельма шла. И отражение ее переползало из витрины в витрину. Здесь не боялись ставить огромные стекла, вероятно, у владельцев хватало средств на установку щитов. В стеклах, омерзительно чистых, отражались фонари, которые, что характерно, работали все.

Здесь и пахло иначе.

Сдобой крохотных пекарен, кофе и пряностями, еще красками, свежестью… радостью какой-то, которая заставляла Тельму чувствовать себя чужой. И она сторонилась, что витрин, что собственного в них отражения — всклоченной мрачной девицы, одетой не по месту неряшливо.

Она сама не заметила, как ускорила шаг, спеша убраться с этих ровных улиц, сбежать от домов из красного кирпича, от фонарей и кованых вывесок, от людей, которых было много, несмотря на поздний час. Напротив, вспомнилось, что Второе кольцо с наступлением ночи оживает.

Художники и писатели, актеры и актрисы, и те, кто лишь мечтает стать актером, достаточно успешным, чтобы позволить себе здесь квартиру, пусть и крохотную, съемную… мама рассказывала, как жила здесь, с улыбкой, словно сама не верила, что было это в ее жизни.