— Я не с вами разговариваю. Или молчите, или… — Мэйнфорд махнул рукой на ленту. — Будете ждать там.

Женщины оскорбленно поджали губы. И жаловаться станут. На грубость. На полицейский произвол. На оскорбительное поведение и так далее…

Ну их…

Зато мальчишки смотрели на Мэйнфорда едва ли не с восхищением.

А история простая. И глупо было надеяться вытащить из нее хоть что-то… двое приятелей. Родительский запрет. И манящая близость реки. Тайный сговор. Побег. Несостоявшаяся рыбалка.

— Ее к берегу прибило, — сказал старший с виду парень. Он был белобрыс, конопат и вид имел донельзя деловитый. — Мы сразу поняли, что чегой-то не так.

— Ага, — поддержал его второй.

Тоже конопатый, но стриженный так коротко, что цвет его волос не представлялось возможным различить.

— Сюда всегда чего-то прибивает… — старший мазнул рукавом по носу. — В прошлом-то месяце дохлую собаку… а теперь вот трупяка.

— Ага.

— Ее за коряжину зацепило. Там под водою коряжины старые…

— Ага.

— Ну и пакет порвался, значится… я гляжу, что рука из воды торчит. Белая… вот…

— Ага.

— Тут и вперлось, что надобно полицию звать.

— Ага…

— Мы и сбегали скоренько к телефону… там, правда, дядька слухать не хотел, — пожаловался пацаненок, шмыгнув носом. — Уши ободрать грозился.

— Не обдерет, — пообещал Мэйнфорд. — Что ж… спасибо за гражданскую сознательность.

Пацан важно кивнул, а его приятель расплылся в счастливой улыбке. Ну хоть кому-то хорошо… честно говоря, пацанам этим, для которых найденный на берегу труп был всего-навсего приключением, Мэйнфорд завидовал.

— Видеть вы ничего не видели?

— Так чего тут увидишь? — удивился старший. — Дорога-то старая, только третий маршрут и ходит, который до новой пристани.

— Ага… и еще на завод, когда ездют, — поддержал его младший, который ерзал от нетерпения. — Но они редко… вчера вот никого не было.

— А ты знаешь?

— Знаю! Меня мамка в комнате заперла, чтоб учился…

— А ты не учился? — Мэйнфорд присел и глянул пацану в глаза. Серые. Ясные. И врать еще не то, чтобы не умеет, скорее уж не видит смысла врать в данном конкретном случае.

— Неа… тоска… я в окно глядел… тож тоска. Дождь был. И дорогу видать… когда кто едет, то фары палит. А тут никого за целый вечер.

Тело могли сбросить и выше по течению.

Здесь, как Мэйнфорд прикинул, от дороги далековато. Берег, хоть и пологий, но вязкий, машина в таком сядет и без тягача не вытащишь. А если бы вытаскивали, остались бы следы. Оставлять на дороге? И волочь тело к воде? Далековато выйдет. Неудобно. Да и район, пусть и не из приближенных к Первому кругу, но и не из тех, где никому нет дела до дел ближних своих. Скорее уж наоборот, в таких вот местах все знают обо всех. И появление незнакомца — само по себе событие.

— Если вдруг вспомните что-то, то звоните, — Мэйнфорд вытащил из кармана визитку, которая, на счастье, оказалась не слишком мятой. — Вот. Только скажите, что вы по делу утопленницы.

— Так она не сама утопла, — резонно возразил старший.

Умные ныне дети пошли.

Не сама.

Да и не утопла. Их всех находили в реке, в разных местах, в разное время. В разном же состоянии. Но ни одна из них не утонула. И подходя к телу, распростертому на черном брезенте, Мэйнфорд уже знал, что увидит.

Сахарную блондинку.

Погасшего светлячка. Сейчас в ней не осталось ничего красивого, напротив, бесстыдная эта нагота, синюшность тела, покрытого узором черных порезов, была уродлива. И Мэйнфорд заставлял себя смотреть.

Подмечал детали.

Нынешняя жертва в воде пробыла недолго. И то повезло, что осень, и вода холодная, поэтому тело если и тронуто разложением, то самую малость. Кожа набрякла, но еще не поползла гнилою тряпкой. Лицо… типично.

Правильный овал.

Аккуратный нос. Четко очерченный рот. Глаза закрыты, но гадать нечего — голубые. Он, кем бы он ни был, предпочитал голубоглазых блондинок.

Натуральных.

Ухоженных. И здесь не изменил привычке. Волосы, растрепанные, спутанные, но хотя бы не покрытые слоем трупного воска и водорослями, вились. В жизни она носила прическу волной, тщательно следя, чтобы ни одна прядь не нарушала искусственного совершенства этой волны. И брови выщипывала так, чтобы оставались тонкие нити, которые подкрашивала косметическим карандашом.

Наклеивала ресницы…

И ногти.

Мэйнфорд склонился и, преодолев минутное отвращение — вот не любил он утопленников, было в них что-то подлое, вроде стремления спрятать под водой истинный след — взял девушку за руку.

Ногти ей обрезали.

И покрыли темно-красным лаком. Причем покрыли аккуратно, профессионально почти. Совершенствуется, зар-р-раза…

Кохэн молча подал пинцет. И рот покойнице помог раскрыть. И вздохнул, когда из горла женщины появилась вялая лилия. Мятая. Размокшая. Уродливая.

На ней насчитают с полусотни лилий, вырезанных ножом. И Мэйнфорд знал, что прочтет в заключение: резали ее на живой еще жертве.

…они все жили подолгу.

Два дня.

Три дня… самая выносливая, судя по степени заживления старых ран, продержалась около пяти. Сколько мучилась эта? Мэйнфорд не знал, желает ли знать ответ.

— В этом нет твоей вины, — Кохэн разглядывал тело.

Что видел?

Ничего.

Если бы хоть что-то… хоть мелочь какую-то… Кохэн знает, насколько важны мелочи.

— А чья?

— Города. И того психа, который их режет…

…он начинает с ног. Аккуратные, неглубокие раны, которые сильно кровоточат и причиняют боль. Он не позволяет жертвам умереть от потери крови.

И заботливо смазывает раны заживляющим бальзамом.

Он выжигает лилии на коленях.

И разрисовывает спину узором из цветов. Он аккуратен и методичен. И наверняка получает немалое удовольствие от процесса. И он никогда не трогает лицо.

Почему?

Этот вопрос мучил Мэйнфорда давно. Он обращался к душеведам, но те готовы были говорит с Мэйнфордом о нем самом, но отнюдь не об убийце…

…он заканчивал всегда одинаково: вспарывал жертве живот, удалял матку и яичники, а внутрь клал камень. И это тоже что-то значило.

Кто бы сказал, что именно.

— Пусть пакуют. И… Кохэн… скажи, чтобы взглянула. Можно, завтра. Когда она обсохнет. Вдруг да повезет…

…единственная надежда. Только какая-то безнадежная.

Единственной лампы было недостаточно, чтобы осветить просторную гостиную. И вишневые обои в полумраке казались черными, как и ковер, тем разительней выделялись белизной резные креслица, совершенно неподходящие ни к этой комнате, ни к ее хозяину. Впрочем, данный факт нисколько не мешал мистеру Найджелу устроиться со всеми удобствами. Он откинулся, вытянув ноги, возложил их на деревянную скамеечку, а под голову сунул подушку.

И вид имел расслабленный.

Несерьезный.

— Свирель, говоришь, — он все еще пил, при том не пьянея, и было ли это результатом многолетних тренировок, либо же естественным свойством организма, Тельма не знала. — Не думал, что ты запомнила…

— Я и не помнила, пока… не услышала вновь.

Она пыталась понять, что именно стоит рассказывать и стоит ли вообще.

— Интересно… очень интересно… а свирель… по случаю досталась. Я одно время гонялся за всякими редкостями… идолы масеуалле… у меня даже есть камень из алтаря, который, если верить продавцу, стоял в главном храме… правда, продавцам всегда стоит верить с оглядкой… а есть булыжники мостовой Старого света. Хочешь посмотреть?

— Хочу.

Историю Тельма не то, чтобы не любила, просто история, которую давали в приюте, оставалась чем-то в высшей степени абстрактным. Даты. Имена.

События.

А тут булыжники мостовой.

— Посмотришь, — мистер Найтли кивнул, не то Тельме, не то собственным мыслям. — Камень как камень. Может, и вправду обыкновенный, не из Старого света, а из какой-нибудь местной деревушки… тоже возможно.

Он хохотнул и вновь закашлялся, но на сей раз приступ не длился долго. И откашлявшись, мистер Найтли мазнул ладонью по губам, посмотрел на руку, нахмурился.