– Ну иди, что встал? Я сама до тюрьмы своей доберусь. Не бойся, не сбегу, – ухмыляюсь я. Сердце колотится как бешеное, гонит по венам адреналин в чистом виде. – Давай, принеси папочке тапок в зубах, песик.

– Заткнись, или забыла, почему ты все еще со мной? Твой трахарь пока на свободе, только потому что я слово держу. Пока… И жив… Пока…– шипит Виктор. Бодигарды прячут улыбки, но он их видит, и злится до умопомрачения.– Я не разрешал тебе открывать рот, сучка.

Страх клубится тьмой в животе. Кровь гудит в ушах. Он не отпустит нас. Если сбегу, подставлю того, кто позволил мне понять, что значит любить и быть желанной. Останусь – лишусь себя. Очень трудный выбор. Бесконечно.

– Прости, – стону, признавая поражение.– Завтра. Мне подсадят эмбрион завтра. Позволь мне просто самой это пройти. Витя, я так устала.

– Хорошо. Я люблю когда ты послушна,– скалится муж, ухватив меня пальцами за подбородок. Глаза в глаза, я не умею врать. Но и вырваться не могу, нет сил. – Хоть и понимаю, почему. Боишься за своего любовничка? Риша, ты дура. Он сам себя угробит, мне даже не нужно будет для этого щелкать пальцами. Дело времени. Сопьется, опустится, потеряет себя и сдохнет под забором. Почему вы, бабы, всегда выбираете биомусор? У тебя есть все. Ты можешь себе позволить целый мир. Но ты с упорством ослицы хочешь гнилое яблоко вместо сладкой пироженки.

– Поехали. Вить. У меня завтра трудный день.– из последних сил хриплю, повиснув в руках моего мучителя. Сладкие пироженки не бывают бесплатными. За них надо платить душой и жизнью.

– У нас, детка. У нас трудный день. Будь любезна сразу понести.

Буду. Обязательно буду.

– Я не люблю, когда меня заставляют ждать,– Половцев вальяжно развалился в кресле, стоящем посреди полковничьего кабинета. Петр Романович поморщился, рассматривая незваного гостя и отложил в сторону папку с делом Майорова. Перевернул ее вниз надписями, надеясь, что Кипчак не успел рассмотреть имени и номера дела.

– Ко мне на прием надо записываться,– ровно произнес полковник. Старая закалка. Он давно знал, что показывать страх или злость, таким, как сидящий напротив хищный мужик, все равно, что дразнить голодного медведя куском свежей форели – глупо и самоубийственно.

– Я не на прием пришел Петя.

– Я Петр Романович, господин Кипчак,– ухмыльнулся полковник, глядя, как дёрнулась щека оборзевшего хозяина жизни.– Давай без реверансов. Зачем пришел? У меня день то сегодня не приемный. И времени на разговоры с бандитами нет.

– И чувства самосохранения тоже недостает,– оскалился Половцев старший.

– Мне его на спецоперациях отбило. Говорить то будешь о нужде своей, или о моих личных качествах покалякаем?– хмыкнул Петр Романович.

– Пса своего угомони.

– Я собак не люблю, поэтому не держу,– полковник поднялся из кресла.– Так что ты не по адресу.

– Ты понял о ком я. Северцева охолони, чтоб нос свой не совал куда не нужно длинный. А то ведь проблем не оберетесь.

– Я не понял, ты мне угрожаешь? В моем кабинете? Вон пошел, Кипчак, пока я не разозлился до невозможности. И, кстати, тут камеры везде, звук тоже пишется. Так что…

– Предупреждаю, полкан. Будешь благоразумным, прикажешь дураку этому сидеть ровно на жопе и все будет у вас хорошо.

– Я не могу приказывать тому, кто вне моих полномочий. Северцев уволен по статье несоответствие. Ты, погань, к этому руку приложил, я знаю. А теперь проваливай, Дон Карлеоне, бля. Или мне ребят позвать из ОМОНа. Они дюже любят таких, как ты ломать.

Половцев молча поднялся и пошел к двери. Не оборачиваясь. Зол он был неимоверно, судя по напрягшейся шее и сжатым до хруста кулакам. Полковник проводил взглядом своего новоиспеченного врага и взялся за телефон.

– Петро, я всю ночь в поезде. Какого…

– Собирайся и вали из квартиры. Прямо сейчас. Машину не бери. Я пришлю саперов. Пусть проверят. Береженого бог бережет.

– Куда мне? Слушай, мне нужно увидеть Ирину. Срочно. Она… И что там по Майорову? Есть какие-то результаты?

– Есть. На жопе шерсть, мля. Ты меня слышишь? Ноги в руки и вали, а то Дульсинея твоя не дождется своего Одиссея. В служебную квартиру поезжай. Ключ знаешь где. Я приеду вечером, там решим что делать. И прошу, не делай резких движений и не лезь на рожон. Бабу твою пасут как сокровище агры. Подставишься и меня подставишь, а у меня семья, не забывай.

– Да пошел ты,– хмыкнула трубка голосом Северцева.– И Дульсинея ждала совсем не Одиссея.

– Ну, давай с тобой прямо сейчас обсудим мифы и легенды древней Греции,– нервно хохотнул полковник.– Как в той песне, шла бы ты домой Пенелопа. Северцев, это все не шутки. И ты меня втянул в такую жопу, что теперь или грудь в крестах, или голова в кустах. Мне первый вариант больше нравится.

– Мне нравится голова врага в кустах,– рыкнул Аркадий .– Я тебя понял, Петь. Но Ирка…

*****

Теплая мамина ладонь ложится мне на лоб и я жмурюсь от странного, рвущего душу удовольствия. Как когда-то, когда я маленькая была. Болела. Эта ее ладонь сухая казалась мне волшебной панацеей от любого недуга. Даже боль сразу отступала. Что же изменилось? Что произошло с нами?

– Риша, девочка моя, давай поговорим.

– Ма. Не называй меня Ришей. Пожалуйста,– ненавижу это имя, хотя раньше мне нравилось, что муж меня так назвал и все окружающие приняли это домашнее прозвище.

– Что тебя гнетет, Иришка? – она все такая же – моя мама. И смотрит на меня тепло, но что-то между нами сломалось.

– Почему мы уехали тогда в тьму таракань? Что случилось? Почему ты увезла меня от отца, от жизни привычной. Утащила в серую убогую нищету? Почему? – задаю я вопрос, который долгие годы задвигала в самые потаенные глубины своей памяти.

– Я думала ты не помнишь,– дергает плечом мама. Я помню. Все помню, и голос отца и их ругань, и то как мы собирали вещи. Я все пыталась положить в сумку любимую куклу, боялась, что она останется в пустом доме одна. А вот лица папы не помню. Словно вымылось из памяти.– Понимаешь, твой отец оказался не таким, каким я его представляла. Не сошлись, не прижились. А потом он просто нас бросил.

– Ты его не любила? Так ведь?

– Сначала думала, что люблю,– задумчиво говорит мама, гладит меня по волосам, а сама где-то далеко.– А потом…

– Тогда зачем ты обрекаешь меня на такую же судьбу? – мой вопрос повисает в воздухе. И рука на моей голове замирает.– Я не люблю мужа, мама. Меня можно заставить существовать с ним рядом, но любить я буду другого.

– Ты не понимаешь,– тон матери становится ледяным.

– Так объясни мне. Просто объясни, зачем я нужна Половцевым? Почему именно я должна родить им наследника? За чьи грехи я расплачиваюсь? Может тогда мне будет легче принять свою судьбу?

Мама резко встает, книга, которую я держу в руках летит на пол. Я с ужасом смотрю на выпавший из нее тест, который я сделала не знаю зачем. Может, чтобы убедиться, что жизнь моя теперь не только мне принадлежит. И что чертов доктор ничего не напутал, хотя это практически невозможно. Я смотрю, как расширяются глаза матери, в них плещется ужас.

– Ты… Ты беременна?

Я молчу. Глупо отвечать на вопрос, ответ на который горит двумя алыми полосками на дешевом картонном тесте, купленном мной в аптеке медцентра. Пред глазами колышется алое марево, тошнит и очень хочется чаю с лимоном. Но сил нет на то, чтобы встать и дойти до кухни. Не вызывать же из-за такой ерунды прислугу?

– Черт, Ира, это же Витин ребенок?

– Нет,– выдыхаю я. Может все вот так просто? Мать расскажет Половцевым о моем грехопадении, меня изгонят из рая и я наконец-то обрету то, о чем мечтаю.– Это что-то меняет?

– Ничего это не меняет. Слушай меня. Завтра мы поедем с тобой в клинику, вдвоем. Сделаешь аборт. Срочно. Нужно избавиться от байстрючонка. Ты не понимаешь…