— Она ведь приходила не только это сказать.

Скоро Горбова снова оказалась в избе Чинаревых, где ей Пелагея учинила строгий допрос.

— Андреевна, нехорошо делаешь. Зачем приходила?

Горбова пожала плечами.

— Подарки ко Дню Красной Армии собираешь?

— Собираем. Ты извини, но я побоялась, что, может, подумаешь… скажешь, пришла с известием, чтобы побольше на руку положили.

— А мы ведь все приготовили. — Пелагея посмотрела на своих детей, Настенька не сводила глаз с Горбовой.

На стене громче затикали часы, со двора донеслись шорохи ветра и скрип саней.

— Мы целого барана подарим, вот! — нарушила молчание Настенька.

— Сегодня только зарезала, — подхватила Пелагея. — Услышала, что подарки бойцам собирают и поторопилась.

Горбова присела рядом с Настенькой, обняла ее и еще раз поцеловала.

— Спасибо, родные!

— Это не все, — сказала Пелагея. — Валенки скатали, полушубок пошлем, варежки и носки.

— Потому что наш папа на фронте, он воюет. Он вовсе не убежал с фронта.

— Да, миленькая доченька, да, — растрогалась Горбова, прижимая к себе девочку. — Конечно, папа ваш на войне. Потому и подарки передавать в город поедет мама ваша. Такое ей доверие от нашей партийной организации.

Пелагея так и вспыхнула от этих слов.

— Ты шутишь?

— Нет, Поля, не шучу. Ты повезешь… Семь подвод поедет.

Ушла Горбова, оставив в избе Чинаревых радость, которая наполнила Пелагею новой силой и новой верой.

Четвертого февраля было тепло, шел снег. Дороги занесло. Лошади пристали. В другой бы день им обязательно дали отдохнуть, заехали бы в какое-нибудь село, накормили, напоили бы, а нынче… Лошади были в пене, но их гнали и гнали, еще бы! Какое известие везли в хутор!

Был уже поздний вечер. Повсюду в избах горели огни, когда пустой обоз возвратился из города. Пелагея спрыгнула с подводы и, увязая в сугробах, падая, побежала. И так захватило у нее дух, что, отбросив дверь в избу Марьи Арифметики, она, чуть переступив порог, в изнеможении села прямо на пол. Хозяйка и Горбова в испуге вскочили из-за стола.

— Милые бабоньки! — вздохнула Пелагея и разрыдалась.

Женщины подбежали к Пелагее, взяли ее под руки и провели в горницу.

— Отдохни, успокойся.

— Нет, нет, милые мои. Вы ничего не знаете!

— Да успокойся. — Горбова подала ей чашку с остывшим чаем. — Выпей — полегчает.

— Бабоньки, милые!

В толк ничего не могли взять Марья и Горбова. А Пелагея твердила одно:

— Наша взяла! Всю ихнюю армию под Сталинградом в куски разодрали, в плен побрали вместе с главным генералом.

Горбова и Марья переглянулись, Пелагея вскочила с табуретки, бросила на пол пахнувший овчиной и снегом полушубок.

— Все, Гитлеру конец, подлецу!

Женщины принялись целовать Пелагею и плакать.

— Иди, Андреевна, к Белавину, заодно захвати из саней и гостинцы детишкам. Там в сумке и бутылка есть… Эх, и выпьем сейчас! Беги, родная.

Горбова оторвалась от Пелагеи.

— Сейчас, мигом. Готовь, Марьюшка, закуску.

Вернулась Горбова скоро. Марья не успела даже поставить на стол вскипевший самовар. Так же скоро прибежала и Пелагея, успевшая навестить детей. Она выгребла из кармана полушубка конфеты, а уж потом…

Горбова, вытирая ладонью слезы, разлила всем по полстакана водки.

— Ну, выпьем, — встала во весь рост Марья. — А то уж и вкус забыли. Выпьем для начала, а когда победим…

Пелагея опьянела. Она было снова начала плакать, но Горбова обняла ее и вывела из-за стола.

— Ну ты чего, дуреха? Ведь такая радость. Давай-ка лучше споем:

Пелагея подхватила:

И залились обе слезами. Марья тоже вышла из-за стола.

— Меня-то любил как! Бывало, обнимет и целует, целует… Меня, лошадь такую, верблюжиху с мужичьими лапищами. Приедет вот, я еще ему ребятенков нарожаю.

— Мы со своим сколько прожили и все на одной подушке спали. Сроду он на другую не ложился, — похвалилась и Пелагея.

Потом снова выпили, пели, плакали, вспоминали мужей, пока не пришла Настенька и не увела Пелагею домой.

Бабка Чупрова отмечала сорок дней со дня кончины внука Федора. Напекла пирогов сладких и с рыбой, блинов. Старух собрала со всего хутора, родственниц, богомолок из соседних сел. Пришла на поминки и непрошеная Олимпиада Веревкина, остановилась на пороге, облокотившись на косяк. Фому Лупыча будто кто выбросил из-за стола. Накинув на плечи шубу, он, оттолкнув Веревкину, выбежал в сени.

— Анафема его возьми, вашего Федора, — выкрикнула Олимпиада. — Только через него пропал мой Трофимушка. Чего он теперь делать будет в тюрьме с одной ногой? Погиб человек!

Одна из богомолок в длинном черном одеянии вылезла из-за стола, перекрестилась и подошла к Олимпиаде.

— Прости его, раба божья. Все мы грешные. Смирись и ступай, христа ради…

Олимпиада, блеснув глазами, нахохлилась, отступила шаг назад, спиной открыла дверь и вывалилась в сени. Там немного постояла, потом схватила стоявшие в углу вилы-двухрожки и выбежала во двор.

Фома Лупыч стоял у ворот.

— Ты? — зашипела, приподняв вилы, Веревкина. — Зенки тебе сейчас лисьи высажу… Донес на Трофима?

Фома Лупыч стоял, не двигаясь.

— Морда твоя кулацкая! Вишь какого почета добился — внуку памятник собираются ставить. У-у-у, зверюга! — она взмахнула вилами, точно собиралась поразить ими Чупрова.

Вздрогнули жесткие, как проволока, брови Фомы Лупыча. Но сам он не шевельнулся, а только, протянув руку, открыл калитку и показал на нее рукой Веревкиной.

Обезумев от злобы, она еще раз взмахнула вилами-двухрожками, но бросить их не успела. Чупров на какое-то мгновение опередил Олимпиаду, сжав своей железной рукой ее запястье. Та закричала от боли.

— Сожгу! Все равно сожгу!

— Иди с богом, — прорычал Чупров, выводя со двора Олимпиаду и не выпуская ее руки.

Выпроводив непрошеную гостью, вернулся и запер на засов калитку, а Олимпиада, качаясь, будто пьяная, побрела вдоль улицы.

Укрылся Чупров на сеновале. Он вырыл себе в скирде сена лежбище, вальнулся в него и потекли думы, одна тяжелее другой. Вышла во двор Оксана. Долго звала:

— Фома! Отец! Лупыч…

Когда все стихло и на дворе потемнело, Фома Лупыч неожиданно для себя уснул. Спал чутко. За полночь услышал близко конский топот. Вылез из скирды — темень и мокрый снег с ветром.

Тяжело вздохнул Чупров. На сорокадневные поминки сына Федора заявился Чупров-младший. Павел третий раз наведывается — дезертировал под Сталинградом в сентябре.

Встретил сына Фома Лупыч молча. Взял лошадь… В тот раз Павел коня своего ставил на задах Чинаревых.

Когда вошли в избу, где горела одна только лампада, Павел первым делом спросил:

— Ну, как там Гитлер?

Фома Лупыч все двери закрыл на крепкие засовы.

— Гитлер… — процедил сквозь зубы старый Чупров и плюнул в сторону.

— Чего? — испуганно спросил Павел, снимая сапоги.

Хлопотавшая у стола Оксана сама налила сыну водки, подала разогретый поминальный пирог с рыбой.

— Ну, да будет царствие небесное сыну моему блуднему Федору…

Павел выпил, поежился.

— Как же это, батя, вышло, что твой внук пошел не за отцом и дедом, а за коммунистами? Ну, да ладно… Не одна его голова полетела. Только чего вот дальше-то будет? — И, не дождавшись, пока мать нальет ему еще водки, взял из ее рук бутылку и допил из горлышка большими глотками.

Оксану колотила дрожь. Она испуганными глазами глядела то на мужа, в голосе которого ей слышалось непонятное сейчас злорадство, то на сына, с какой-то нечеловеческой жадностью глушившего водку. Водка и тепло скоро разморили Чупрова-младшего, и он, привалившись на подушку, лежавшую на топчане, уснул, чуть слышно захрапев. Но спал он недолго. Вскочил быстро, оглядев знакомую с детства избу: