…Вернулся Чупров в Ветелки в конце мая 1938 года. Жена его, Оксана, полоскала белье в Ембулатовке и не заметила на другом берегу речки старика с клюкой. Старик опустился на песок, стащил с ног рваные сапоги и долго разглядывал полоскавшую белье женщину. Затем поднялся, сиял брюки и зашел по колено в теплую воду. Оксане почему-то было неприятно глядеть на старика, который смотрел на нее с какой-то подозрительностью, и она, побросав скорее белье в корзину, заспешила домой, но ее окликнули:

— Не узнаешь меня, жена?

Да и как можно было узнать, если весь он зарос до самых глаз густой бородой. С тех пор Фома Лупыч не снимает бороды. Вернулся Чупров в Ветелки таким же сильным и здоровым, каким и уезжал. Только стал еще более замкнут и молчалив.

После возвращения с неделю не показывался людям на глаза, а потом пошел в правление колхоза проситься на работу.

В саманной избе долго, пригнувшись, переминался с ноги на ногу у двери председательского кабинета. И, наконец, поправив на голове казачью, с красным околышем фуражку, толкнул дверь. Шагнул через порог и замер. За столом сидел маленький тщедушный казак с крупным рябоватым носом и седой головой. Он медленно поднялся навстречу Фоме Лупычу. На мгновение встретились взглядами.

— Узнал, поди, меня, Фома Лупыч?

Чупров молчал. Деваться было некуда, и он сел, стараясь унять дрожь в руках. Да, он узнал стоящего перед ним человека. Это был Еремей Кузьмич Услонцев, два дня назад принявший колхоз в Ветелках. Думал однофамилец, ан нет…

Односельчане, они после гражданской войны оба оставили Соболевскую. Чупров осел в Ветелках, Услонцева же послали на учебу в город.

Фома Лупыч поднял свою тяжелую голову, и взгляды их снова встретились. Оба они в эту минуту вспомнили июль 1919 года, когда под станицей Соболевской сошлись в конном сабельном бою. Ударили — шашки в руках Услонцева как и не было. Но от второго удара Чупрова он успел соскользнуть под брюхо лошади.

— Помнишь, чай, что было между нами? — Услонцев снова сел за стол, а Чупров, продолжая теребить бороду, процедил сквозь зубы:

— Мало ли чего было. Не своей волей ходили. Власть такая была. Не в банде ведь какой был…

— Власть такая была, — повторил за Чупровым Еремей Кузьмич.

— А то как же, — оживился Фома Лупыч, — нам, трудягам, все одно. При какой власти трудиться… А чего наживал — все вот этими руками. — И он, протянув руки, показал Еремею Кузьмичу свои необыкновенно широкие, с твердой, будто высохшей кожей ладони.

Председатель встал, прошелся по своему крохотному кабинетику и остановился за спиной Чупрова.

— Что ведь получается? С кем судьба людей сводит… Меня, например, со своей смертью. А вот теперь ты опять на мою голову… — Еремей Кузьмич шире распахнул окно на улицу, откуда пахнуло зноем и запахом пыли, и заключил: — Плотники нужны нам.

— Могу и плотником. — Фома Лупыч встал, долго надевал на голову, точно примеривая, свою казачью фуражку, пошел к двери. У порога остановился, — Всякие приказания буду выполнять исправно.

И долго они стояли молча друг против друга, скрестивши взгляды.

После длинной, с сильными морозами зимы, после затянувшейся холодной снежно-дождливой весны, наконец, наступили благодатные дни — тихие, с обилием солнечного света и тепла. Природа будто праздновала свое воскресение. И белые цветы терновника по берегам ериков и озер, и клейкая зелень ржаников, и лиловый цвет молодого полынника, и сизый острец — все сливалось в одно удивительно прекрасное одеяние земли. Разбуженная теплом природа вызвала к жизни и степь, и лес, и птиц, и зверей. Только люди ничего не замечали. К бедам, печалям, горю, вызванным войной, прибавилось еще одно — наводнение.

Прорвало плотину где-то в верховьях реки, и почти все села по Уралу от Орска до Гурьева, богатые хлебом и скотом, оказались в воде. Областной город Уральск был связан в эти дни с миром лишь единственной узкой полоской земли, по которой проходила железная дорога. С высокого красного яра вот-вот могла хлынуть на город вода, не разглядеть было на бухарской стороне и клочка земли. Кое-где маячили сверх бурлящей мутной пены верхушки начинавших зеленеть озябших деревьев.

Люди в городе не спали ни днем, ни ночью. Осажденные, как в девятнадцатом году белоказачьей армией генерала Толстого, они изо всех сил отбивались от воды, которая уже затопила часть города, прорвавшись со стороны реки Чагана.

Пелагею Чинареву доставили в Уральск вместе с большой группой пострадавших. Но с парохода она не стала сходить, сказав, что ей уже легче, что она уже совсем поправилась, и попросила разрешение остаться на небольшом, ободранном суденышке, которое сразу же, после высадки больных, возвращалось назад. Так она надеялась быстрее добраться до дому. Оставила пароход Пелагея в Рубежке, большом селе, раскинувшемся на высоком берегу Урала. Рубежка тоже была в воде, и ждать пришлось в переоборудованной под клуб церкви, стоявшей на площади посреди села.

Было раннее утро, С неба, затянутого тучами, похожими на речные обрывы, моросил мелкий, по-осеннему холодный дождь. Пелагея надеялась упросить какого-нибудь лодочника вывезти ее из зоны затопления до хаминских песчаных барханов. А оттуда до Ветелок около сорока верст.

Она присела на пороге, облокотилась на косяк — лишь бы не мочил дождь. Слышно было чье-то тяжелое дыхание. Плакал ребенок. С шумом, забрасывая на паперть волну, к церкви подошла старенькая моторка. Из нее выпрыгнул мужчина лет тридцати. Он был в военной гимнастерке, но босой. Брюки засучены по колено. Дождь пришлепал на его голове густые черные волосы, и они походили на войлочную шапку.

— Здравствуйте, товарищи! — крикнул он негромко, внимательно разглядывая сидевших у входа людей.

Мало кто ответил на его приветствие. Только один старик, сидевший рядом с Пелагеей и все время жевавший хлеб с салом, приподнялся на корточки, будто собираясь уступить место незнакомцу, и сказал осторожно и ехидно:

— Говорят, все мужики на фронте, а тут вон какой молодец…

— А я, дедок, отвоевался, — добродушно ответил мужчина, показав протез вместо левой руки. — Василий Девяткин я, инструктор райкома партии. Сюда командирован для организации борьбы с наводнением.

Людям сразу стало неловко за безмолвие, с каким они встретили этого человека.

— А своя-то семья? — осторожно спросила Пелагея.

— Есть, двое ребятишек. А к вам вот чего пожаловал… Молока привез и хлеба.

Известие о хлебе и молоке расшевелило народ. Люди повскакивали с мест, заговорили, затолкались. Девяткин отвернул в лодке брезент. Белые калачи лежали на чистом сене, которым было застелено дно моторки.

— Сначала людей сосчитайте, а потом уж делите, — поучал Василий, — а теперь просьба… Вода прибывает. Уже залила двор хлебоприемного пункта. Надо спасать хлеб.

Старик, евший давеча черный хлеб с салом, отвернулся и пополз за косяк, чтобы укрыться от глаз Девяткина. И остальные не спешили. Шутка ли — а если случится что? Но вот через порог перешагнула женщина лет двадцати трех… Она поцеловала сидевшего у нее на руках мальчугана и передала старухе, следовавшей за ней.

— Береги!

— У вас же ребенок, — становясь рядом с ней в лодке, сказала Пелагея.

— А у вас разве нет детей?..

— Муж-то на фронте? — опять спросила Пелагея.

Женщина немного помолчала и, отвернувшись, процедила:

— Убили.

Чуть покачиваясь на волнах, от паперти отошла первая бударка. За ней отплыли другие. Народу набралось много.

— Скорее, скорее, — подавал команду Девяткин.

Дождь все шел… Мелкий, спорый, но теперь уже теплый. Иногда ветер пробегал зыбью по воде. Бударки плыли по улицам, между деревьев, домов. Плыли долго.

Вся территория хлебоприемного пункта была залита. Деревянный забор отделял двор от Урала. С чердака длинного приземистого саманного зернохранилища выкинули в два ряда трапы на баржу, которая, чуть покачиваясь на волнах, стояла почти рядом со складами. Люди сначала поднялись на крышу, потом уже добрались до чердачных дверей.