К вечеру из района приехал первый секретарь райкома партии, который привез с собой врача. Тот установил то же самое: Кузьмич умер от разрыва сердца.
Решено было хоронить председателя на другой день после обеда. Из соседних колхозов начали прибывать небольшие делегации — в два-три человека, в основном ветераны. Остался на ночлег в Ветелках и секретарь райкома.
На похороны поднялся весь хутор. Всю ночь около дома Услонцевых кружили старухи, которым запрещено было отпевать покойника.
С утра двинулись люди от мала до велика к колхозному клубу, где был поставлен для прощания гроб с телом покойного.
Дольше всех стоял у гроба Фома Лупыч Чупров. Люди шли и шли, а он стоял чуть в сторонке и не отводил глаз от покойника.
«Победил, выходит, все-таки я, — думал без особого торжества Чупров. — Какие есть ведь люди! Какая у них вера!.. И будто уходят такие люди с земли… Ан нет. Самый корень-то их жизни остается в народе. И попробуй, вырви-ка его».
Какое-то непонятное ему самому сожаление поднималось из глубины души и росло. Каждая встреча с Услонцевым вызывала у обоих тяжелые воспоминания, подозрение. А что будет теперь? Неизвестно еще, кто заменит Кузьмича.
Подувший вдруг ветерок взвихрил из-под ног Чупрова пыль вместе с пересохшей травой. Фома Лупыч закрыл глаза:
— А не сон ли это?
Чупров открыл глаза — та же толпа провожала в последний путь своего председателя.
После похорон секретарь райкома остался на поминки, где больше молчал и ел медленно, точно прислушиваясь к осторожным разговорам людей. Потом Козырев извинился и вышел, поблагодарив колхозников за участие в похоронах.
Белавин — следом.
— Пойдемте в Совет, — сказал секретарь райкома. — Где Горбова-то?
В Совете уселись все трое в разных углах. Помолчали. Потом Козырев сказал:
— О председателе… Пока ты, Федор Степанович. Всего двое вас, коммунистов. Вот и берите все на себя. Колхоз берегите… Хлеб весь до конца уберите. Теперь о председателе Совета. Горбова — депутат. Вот на сессии изберете ее председателем.
XI
Два горячих дня отняли у колхозников похороны председателя колхоза.
В степи в валках пересыхало сено, кое-где на буграх начинали белеть стебли ржи; как гроза надвигалась самая трудная пора на селе — жатва.
После отъезда Козырева, Белавин, вернувшись поздно вечером домой, долго не мог уснуть. Если не заготовить сена — подохнет зимой колхозный скот, если снять с работы способных сесть на комбайн и трактор людей — сорвется уборка хлебов. Что делать?
Федор Степанович встал с постели, распахнул окно, снова лег и, глядя на звезды, теребил мягкие усы, пока не принял решения. Кто знает, сколько неприятностей ожидает его и Горбову, но другого пути не находил. «Пойду к Андреевне», — решил он, надевая брюки. Наскоро умылся, расчесал усы и пошел.
Горбова тоже не спала. Когда вошел к ней Белавин, она ничего не сказала.
— Ты что не спишь? — спросил Белавин.
Горбова закрылась пуховой шалью, поежилась.
— Тебя жду.
— Да ну?..
— Вот тебе и ну.
Федор Степанович сел на пороге, достал кисет и стал, не торопясь, свертывать цигарку.
Горбова молча смотрела на председателя колхоза, точно выжидая, когда же он закурит. Белавин долго слюнявил бумагу, потом снова спросил:
— Почему ты все-таки не спала?
— Два дня потеряли, — сказала, наконец, она, шаря по полу голыми ногами в поисках тапочек. — Наверстать их трудно…
— И из-за этого не спать, — Белавин раскурил цигарку, затянулся и затем выпустил из себя, как из трубы, столько дыма, что им заволокло всю избу.
— Тьфу, — замахала руками Андреевна, — прокоптишь и меня, и весь дом.
— Ну так что же ты придумала? А уж, верно, придумала, раз не спишь.
— Надо пойти на крайности…
— Какие? — Белавин повернулся лицом к Горбовой.
— Обратимся к колхозникам. Сто дворов — сто фургонов сена.
В распахнутую дверь вдруг обрушилось теплом и светом солнце, которое неожиданно поднялось из-за невысокого саманного сарая. Сразу стало жарко, хотя ветерок по-прежнему трепал на голове Белавина густые, черные с проседью волосы.
— Своего?! Своими руками накошенного в свободные минутки, ночью? — испуганно спросил Белавин и в упор посмотрел на Горбову. — Но ведь это черт знает что!.. Каждый за свой клочок…
— Вот мы нынче с тобой первыми и повезем. Но сначала пойдем по людям. С животноводами буду говорить я. А ты — в мастерских. Иного выхода нет.
— Вот тебе, батюшка, и Юрьев день, скажут колхозники, — почти шепотом выдавил из себя Белавин. Всю ночь он думал о том же — со двора по фургону сена, но и готов был в любую минуту отказаться от принятого решения — стоило Горбовой чуть-чуть возразить. Но теперь уже все… «Повезут или не повезут? А если не повезут? Такого еще не было со времен организации колхозов, со времен раскулачивания… Не повезут. Но почему я так сам ухватился за эту идею, почему в нее поверила Горбова?..»
— После дойки всем собраться у колодца. Горбова сообщит новость, — полетело по хутору.
Гадали люди, что за новость… Радостного никто не ожидал.
Часам к семи утра народ стал сходиться. Пастух выпустил стадо из карды, отогнал его к берегу речки на травы, а сам вернулся и улегся, как и все, на густой зеленый подорожник, словно кошмой закрывший землю. Удобнее старались устроиться, будто надолго. Сидели, лежали, ждали и балагурили.
Горбова была в зеленой гимнастерке, подпоясанной широким солдатским ремнем, в черной юбке и легких хромовых сапожках. Из-под косынки высыпался локон черных волос. Синие глаза, будто налитые слезой, выражали доброту и решительность.
— Ну, чего, начнем, пожалуй, — обратилась она к людям. — Новость-то не больно радостная.
— А мы привыкли… Руби сразу, — раздался мужской голос.
— Да я без подхода, сразу, — согласилась Горбова.
Сидевшая перед ней масса людей задвигалась, подалась вперед.
— С каждого двора надо привезти по фургону сена. Иначе зимой колхозный скот похороним.
Казалось, все застыло.
— Товарищи колхозники, — громче произнесла Горбова, — Украина у немцев, север Кавказа — тоже. Кто же, как не мы, должны давать Красной Армии хлеб и мясо… Не обходится без жертв на фронте, нельзя обойтись без жертв и здесь, в тылу. — Андреевна сделала небольшую паузу, потом уже тише заключила: — Все фургоны, весь транспорт распределены. По очереди будем возить. Сенокос продолжать. В уборку заскирдуем и солому.
— А если кто не накосил? — голос с места.
— Надо накосить. Со двора по фургону, через весы.
— Вот кино бы нашим мужикам на фронте показать, как мы тут маемся.
— Не легче, чем в окопах, — ответила Горбова. — Но опять же это все для них. Кто же еще им даст, кто накормит?
Во весь рост поднялась Олимпиада Веревкина. Она третий день как стала возить молоко с фермы на сепараторный пункт.
— Издеватели вы, больше никто! Хоть сейчас сажайте, а я все одно скажу — издеватели! Бабы целыми днями горбачут на колхоз, надурняка, за палочку, а какую копешку накосят — и ту опять в колхоз, да? Потому и косить разрешили? Обманство одно, издевание!
Горбова ждала, что сейчас поднимется шум, гвалт, как это нередко бывает на колхозных собраниях, когда задевают личное, кровное, и подняла руку, чтобы успокоить людей. Дорого было сейчас время. Но тут поднялась Марья Арифметика.
Она вышла вперед, встала перед народом и — застеснялась. Застеснялась своих широченных, больших, мужичьих рук. Она их было спрятала за спину, потом сложила на груди, а затем опустила. Казалось, что они были тяжелыми, как гири, и до боли оттягивали ей плечи.
— Женщины, бабы, — негромко начала она. — Трудную задачу задала нам Андреевна. Шутка сказать — отдай в колхоз фургон сена. А я его лунной ночью да горячим-разгорячим днем, где косой, а где серпом… Отелится, гляди, осенью корова, ее кормить, а я сено колхозу отдам. А у меня одних ребят семь ртов. А тут налоги… И деньги давай, и мясо, и молоко… Ну куда деваться бедной бабенке? — Последние слова Марья произнесла трогательно, чем еще больше насторожила начавших было шуметь женщин.
