Горбова глядела на руки Марьи Арифметики и думала, куда же позовет она в конце концов женщин.

Однако Марье не дала закончить речь тощая старуха в белом фартуке.

— Ты пока посиди, Марьюшка, а я скажу… Сына моего убили… Сноха никудышная. Хворая. Ребятишек у нее трое. Наскребла я копенку — отвезу в колхоз, а корову куда? Ребятишек кормить кто будет?

— Что им до твоих ребятишек, — кто-то выкрикнул.

Снова тишина.

— Ладно уж, баба Агафья, людей жалобить, — это поднялась с земли Пелагея Чинарева. — В прошлом году у тебя и клочка сена не было… Как же прокормила корову и ребятишек?

— И прокормила, — огрызнулась бабка. — Колхоз и прокормил. То соломки даст, то сенца, то муки на детей.

— У кого из колхозников сдохла от бескормицы корова, поднимите руку… Тот не повезет. — Горбова приблизилась к тесно сгрудившимся людям. Молчание.

— Я первой повезу, — объявила Горбова.

— И мы с Аней повезем, — выкрикнул Игнат Котелков. Он прохромал вперед, встал рядом с Горбовой. — Люди, слушайте, что скажу… Я Ленинград защищал. Там люди умирали от голода, но гаду фашисту не покорились. А мы из-за фургона сена гвалт поднимаем!.. Кто же даст нашей родной Красной Армии мясо и хлеб, если самые хлебные места Гитлер занял? И опять, как ни трудно, а колхоз нас не оставляет…

— Молчи уж, юродивый! — крикнул кто-то из толпы. — Воспользовался случаем, чужую бабу захватил.

— Дураки! — что есть силы закричала Аня и вышла вперед. — Он сироток пригрел, ласку отцовскую им дал. А что колхоз нам помогает, так это точно! И мне помогал, и Марье Арифметике прошлой осенью корову дал. И все мы сыты, обуты, одеты… И стыдно нам унижаться. Не для богача ведь какого сено-то, для страны нашей, для защиты ее!

— Я тоже отвезу фургон, — поддержала Пелагея.

— И я не отстану тогда, — согласилась Марья Арифметика. — Еще накосим… Картошки много насажали, свеклы. Вот только бы корова отелилась.

— Куда же денешься — война! — Решила и бабка Агафья. — Ведь до войны-то как жили? Чего не хватало? А тут этот фашист навязался… Фургон давай, Андреевна. Что насшибала — привезу.

— Мы митингуем, а кто-то везет уже, — закричали в толпе.

Действительно, из-под горки, чуть в стороне от фермы, показалась одноконная бричка, доверху нагруженная сеном.

— Так это же Чупров!

— Митинг окончен, — сказала Горбова, глядя в ту сторону, где рядом с возом шагал Фома Лупыч. — На общем дворе разбирайте фургоны… — и медленно, не спуская глаз с Чупрова, пошла ему навстречу.

Чупров остановил быка, положил на ярмо руку и спросил:

— Чем хочешь обрадовать, Андреевна?

Его густые рыжие брови ощетинились и тучей сдвинулись у переносицы, спрятав маленькие жесткие глаза. Съежилась и огромная, черная, разлапистая борода. Раньше Горбова не замечала в ней седины, сейчас увидела, как искрилась она отдельными длинными кудрявившимися волосками. Из-под сдвинутой на макушку старой казачьей фуражки, закрыв левый висок, висел чуб.

Андреевне показалось, что она сейчас крупнее и здоровее его. Разгоряченная только что состоявшимся коротким собранием, она чувствовала у себя крылья и силу непоборимую.

— Куда везешь сено, Фома Лупыч? — спросила Горбова и оглянулась.

— Чего, ай собрание новое было? — в свою очередь задал вопрос Чупров и смерил взглядом стоявшую перед ним женщину. — Я ведь до свету уехал. На работу чтоб вовремя.

— Решение такое, Фома Лупыч. — Горбова вплотную подошла к Чупрову и взялась рукой за оглоблю. — Со двора по фургону сена в колхоз. Через весы. Вот это сено сложишь на гумне, да еще такую бричку привезешь.

Горбова понимала, что если он сейчас увезет сено домой, то ему последуют и другие. В то же время Андреевна сознавала, что ее действия не вполне законны. Свезти на колхозное гумно свое сено — может быть делом строго добровольным.

— Так позволь спросить тебя, Андреевна, — голос у Чупрова был твердым и спокойным. — По какому такому праву беззаконие? Сами разрешили косить… Работаю я не хуже других. Как же это понимать?

— А понимать это надо просто, Фома Лупыч. Не мне сено повезешь и не Белавину. А колхозу, чтобы скот зимой не заморить.

— Да уж сказать ты знаешь чего. Научилась, — буркнул Чупров. — А ежели не повезу? — с вызовом бросил он и увидел кандылявшего по дороге Игната Котелкова.

По другую сторону реки, в зарослях разнотравья, скрипели расползавшиеся в разные стороны тяжелые пароконные фургоны.

«Сейчас пойдут, почнут упрекать… И этот юродивый», — подумал Чупров и сказал:

— Не хочешь — так повезешь. Что на большой дороге встретили. Тактика-то у вас известная.

Крупные капли пота со лба поползли по широкому крупному носу Фомы Лупыча, и одна из них повисла на самом кончике. Щеки вспыхнули цветом переспевшего бобовника, и тут же побледнели, обескровились.

— Цоб! — со злостью выкрикнул Чупров и ударил быка по морде.

День разыгрался жаркий. Солнце уже поднялось высоко и палило немилосердно. И будто в испуге перед свирепостью солнца природа притаилась. Листья на деревьях помертвели, нескошенная трава пожухла и сникла. Степь становилась похожей на гигантскую раскаленную печь, которая поглощала одну за другой выезжавшие из хутора подводы.

На берегу Ембулатовки в зарослях прятались накошенные Пелагеей копны. Сено было хорошее, вовремя убрано и сложено. Такое сено с охотой ели ягнята и теленок, когда их отбивали от цельного молока и приучали к обрату, воде и сену.

Фургон, погромыхивая, спустился к речке. Вот и первая копешка, накошенная еще в конце мая. Быки остановились. Пелагея спрыгнула с фургона, взяла вилы и воткнула их в копешку. Густой запах разнотравья опьянил женщину. У Пелагеи закружилась голова. «Ну разве теперь накосишь такого сена, травы-то сохнут, да и уборка скоро… Дыхнуть будет некогда», — думала она, торопливо набивая фургон сеном.

Из камышей рядом выплыла утка, за ней — стая утят. Они не плыли, а скорее бежали по воде вдоль речки. Молодой беркут, еще желтоватый, вынырнул из кустов чилиги и запрыгнул на высокий пень обгоревшей ветлы. Пелагея не утерпела, быстро разделась и бросилась в реку.

Наслаждаясь прохладой, она услышала стук колес — кто-то ехал близко — и поспешила из воды. Только успела надеть платье, как перед ней вырос Трофим Веревкин. Рядом стояла его подвода — бычок, запряженный в фургончик.

— Вот не успел, — первым заговорил Трофим, — вместе бы искупались…

Пелагея, не обращая внимания на Веревкина, взяла кнут и стала поднимать развалившихся быков. Трофим взял ее за плечо.

— Погоди, не торопись.

— Ты уходи, Трофим Прохорович. Мне надо домой. Дети ждут и на дойку опаздываю.

— Поля, ведь люблю я тебя и жалею.

Пелагея, вырвавшись, забежала на другую сторону фургона и ударила быков кнутом.

Веревкин встал впереди вставших на ноги животных и взял их за налыгу.

— Неужто это ты в колхоз? — уже мирно спросил он и сочувственно вздохнул. — Вот ведь выжимают из людей соки!

— Не твоя печаль, пусти, — сказала Пелагея.

Но Трофим по-прежнему удерживал налыгу.

— Полюшка, не отталкивай человека, который готов тебе помочь всем — и сена могу дать, и хлеба, и еще чего хошь.

— Уйди! — теперь уже закричала Пелагея и, выхватив из фургона вилы, пошла на Веревкина.

— Ну, мотри, — зло прищурился на вызов Пелагеи Трофим, — я ведь хотел тебе сказать про мужа. Знаю я, где он и почему писем от него нет…

— Врешь ты! — голос Пелагеи внезапно задрожал. — Врешь, Трофим! Говори, где Егор?.. И только соври, — она еще крепче держала в руках вилы.

Веревкин хотел было перевести разговор на другую тему.

— Я скажу, скажу, — краска залила лицо Трофима. — А ты вот мне ответь — свое сено отвезешь колхозу, а корову чем кормить будешь, а детишки как же? Ты об этом подумала?

— Говори, где Егор? — Пелагея приставила вилы к его животу.

Веревкин выхватил у женщины вилы, бросил их в сторону и пошел к своей подводе.