Эту ночь Пелагея почти не спала. Рано утром, когда еще не всходило солнце, она разбудила свою дочку, девятилетнюю Настю, приказала смотреть за коровой, которая должна была вот-вот отелиться, подхватила собранный с вечера узел с харчами и побежала на другой конец хутора, где жил колхозный чабан Бактыгул, и с ним выехала в город.

Поезд, с которым проезжал на фронт ее Егор, должен был проходить через Уральск только на другой день, и Пелагея надеялась попасть в город вовремя.

Уже стемнело, когда казах третий раз за этот день решил покормить в лощине, где рос по пояс пырей, начавшую приставать лошадь.

— Полежим мал-мал, Пелагея… Потом скоро доедем… Лошадь хорошо отдохнет. — Бактыгул стащил с телеги кошму и бросил ее на траву. — Отдыхай, Пелагея, красивая баба… Все мужики завидуют… Завтра Егор обнимать будет.

— Ладно болтать, Бактыгулка, — перебила его Пелагея. Она развязала косынку, поправила тяжелую белую косу.

— Может, со мной спать будешь, — сел рядом с женщиной Бактыгул. — Приедем, барана отдам. Мало один — два дам. Обмана не будет. А тебе убыток какой?

Сухие, обветренные губы Пелагеи скривились в горькой безжизненной улыбке.

— Старый ты, Бактыгулка. Борода уже перестала у тебя расти. Одни волосинки торчат… Иди уж, где лошадь-то? Луна взошла.

Бактыгул покряхтел, тяжело встал, огляделся. Потом, еле волоча ноги, пошел по лощине и скоро вернулся.

— Ушел лошадь. Вот тренога. Сейчас не найдешь. Утром поймаем… А теперь спать будем.

Пелагея молча встала, подошла к телеге, вскинула узелок на плечи и пошла.

— Постой, дурной баба!.. Двадцать верст до города… Устанешь.

Но Пелагея не оглянулась.

В город пришла на рассвете, пропыленная. Узнала, что поезд придет часа через четыре. Пошла в садик, забитый до отказа, с трудом нашла свободное местечко под серым от пыли кленом, села, привалилась к жиденькому стволу и уснула. Проснулась от шума, от палящего солнца. Все сновали, куда-то торопились. Вскочила — и, наталкиваясь на людей, спотыкаясь об узлы, чемоданы, наступая на чьи-то жесткие, как камни, ноги, побежала.

— Егорушка, Егорушка, — шептала на ходу.

А вагоны уже двигались, скрежетало железо, кто-то плакал, надрывалась гармонь.

Увидела через головы бурлящей толпы Егора. Она не помнила, как оказалась рядом. Муж прыгнул навстречу, обнял… Она сунула ему узел с харчами. И все… Вагоны, вагоны, вагоны, толпа, крики, мокрые от слез лица, причитания.

— Детишек целуй, — успел крикнуть Егор.

Потом перрон опустел, а Пелагея все стояла и смотрела туда, где скрылся хвост поезда. И вдруг, словно в испуге, открыв широко глаза, она напрягла память, чтобы представить себе мужа. Какой он?.. Какой же он, ее Егор? Худой, лицо заросло черной колючей щетиной, волосы острижены, без пилотки. А глаза… Их она запомнила хорошо.

В полдень Пелагея выбралась за город, дошла до развилки дорог и только было присела отдохнуть на уцелевший среди сухой каменной степи кусочек зеленого подорожника, как подошла машина, что в ту пору было редкостью. Машина шла в Январцевскую МТС, а оттуда рукой до дома подать — тридцать верст. «Авось, — подумала Пелагея, — застану своего почтальона и вечером буду дома».

Но к вечеру еле-еле добрались только до Январцево, где и пришлось заночевать у незнакомой женщины.

После ужина легла на топчан. Спала беспокойно… Вскакивала. Перед глазами — то перрон, муж худой, обросший, то дети, то казах Бактыгул. Проснулась от крика. Открыла глаза. Чуть серело.

— Потоп! Потоп!

Пелагея выбежала на улицу и в страхе остановилась, прижав к груди руки. Поселок, лежавший в низине, ближе к Уралу, был уже весь затоплен. По воде плыли скарб, скотина, птица. Вода валом наступала на дом, где ночевала Пелагея. Хозяева кричали, выбрасывали из избы немудрящие пожитки, выгоняли со двора скотину.

— Пусть топит, — кричала рядом, надрываясь, какая-то женщина. — Мужа убили, корову унесло водой. Куда теперь с кучей? Пусть — всех заодно!

Пелагея помогла ей вытащить одежду, кое-что из утвари, детишек перенесла на крышу и самую отчаявшуюся вдовицу успокоила, уговорила, к детям привела.

А вода все наступала. Пелагея замешкалась, и огромная волна сбила ее с лестницы, она, захлебываясь, поплыла.

— Деточки мои, Настенька, Андрюша, — громко закричала Пелагея, вставая на что-то твердое, но новая волна подхватила ее и понесла.

В Ветелки вода пришла через день, тихим солнечным утром. По мелководной, тощей степной речушке Ембулатовке она докатилась до немудрящей плотники, что насыпали перед самой войной километрах в двух от хутора, остановилась было, как войско перед крепостью, а затем стала обходить насыпь.

Первой наступление воды увидела Настя Чинарева. С трехгодовалым братишкой Андрейкой она сидела на завалинке и глядела в степь на дорогу, по которой должна была вернуться мать. Увидев что-то блестящее, ползущее по дороге к хутору, она привстала, не выпуская Андрейку из рук, и вдруг закричала:

— Федька… а… а, вода идет, вода!

Четырнадцатилетний Федя больными ногами кое-как доковылял до калитки и, высунув на улицу голову, громко спросил:

— Чего это ты, дуреха?.. Какая еще вода? — Он знал, что в Ветелках при его жизни никогда большого наводнения не было.

Но Настя кричала свое:

— Вода, вода!.. Мамка-то теперь как? По-то-пнет!

Федя, с большим трудом волоча ноги, дотянулся до лежащего у забора бревна и сел. А по улице уже бежали на край хутора люди. Настя стояла с братишкой на руках и причитала:

— Мамка-то теперь как? Мамка-то…

Теперь и Федя, немного привстав, увидел в конце улицы сверкающую искрами, зловеще переливающуюся разноцветьем воду. Кружась, она медленно, словно чего остерегаясь, змеей вползала в улицу.

— Вот это да! — с удивлением воскликнул Федя и затем успокоил Настю. — Не бойсь… Тетя Поля еще, чай, в городе. Переждет. Давай сюда Андрюшку-то.

Вода настолько заворожила детей, что они не заметили торопившегося из плотницкой деда Феди, бородатого, высокого, со здоровенными ручищами старика. Фома Лупыч бежал что есть мочи, задыхаясь, оглядывался, задирая кверху голову, откуда доносился гул самолета. Подбежав к ребятам, он показал в сторону мельницы.

— Глядите!

И они увидели самолет, который на мгновение скрылся за макушкой ветряной мельницы, потом, будто вынырнув, низко-низко пролетел над хутором.

— Фашист! — что есть силы закричал Федя.

Настя увидела на самолете крест и свастику.

А Фома Лупыч, вытянувшись и задрав голову, стоял в безмолвии, со сжатыми кулаками.

— Ишь, куда достигнул?! — не то удивлялся, не то сетовал старый Чупров.

Словно онемели дети. Даже маленький Андрейка не лепетал, не хватался руками, а только вопросительно поводил большими голубыми глазами то на Федю, то на Настю.

Улица хутора гудела от людского гвалта. Народ был взбудоражен, испуган, поражен теперь уже не столько продолжавшей наступать водой, сколько пролетевшим немецким самолетом.

Фоме Лупычу Чупрову перевалило за шестьдесят. А вот никто даже из молодых мужчин не мог соперничать с ним ни в силе, ни в ловкости. Клал на обе лопатки любого. Приезжали специально с Бухарской казахи-батыры, хохлы-силачи, чтобы встретиться с Чупровым, но никто с победой не возвращался.

Уральский казак Фома Чупров в молодости служил рядовым в особой охранной сотне у белоказачьего генерала Толстого. После гражданской войны в станицу Соболевскую, откуда был родом, не вернулся, а уехал в глухой хутор Приуралья Ветелки, где вскоре женился на некрасивой, но работящей молодой хохлушке. Через год у них уже было две пары быков, три коровы. А еще через три года Чупров купил ветряную мельницу. В самый разгар нэпа Фома Лупыч собирался в Уральске открыть свой магазин. Закупил место, материалы для строительства, но решил подождать. Накануне коллективизации к Чупрову не раз жаловали «гости», уговаривая его вступить в «Союз по спасению России». Фома Лупыч продолжал выжидать: не время было идти напролом. И после первого хуторского собрания, где было объявлено об организации колхоза, чуть ли не первым записался в артель и добровольно сдал скот, имущество, мельницу. Даже написал заметку об успехах коллективизации. Но ничто не помогло Фоме Лупычу «пристроиться» к новой жизни: его как кулака сослали в Сибирь.