И снова закричали в толпе:

— Чупров возит в город хлеб, сало. На золото выменивает.

— Веревкин в Бузулуке рыбой торгует. Шубу бабе из самых дорогих мехов привез. Налоговый агент!

— Куда смотрят партийная организация и Совет?

— Найти кто записки вражеские разносит!

— Ждут развала колхоза, а вот этого не хотели? — ив воздух поднялись кулаки.

— Товарищи колхозники! — Белавин замахал фуражкой, стараясь успокоить взбудораженную толпу.

— Кто работает, а кто наживается на колхозной земле. Тащить их сюда.

— Товарищи колхозники!

Наконец, немного утихли.

Белавин почувствовал головокружение. Слабость в ногах. Превозмогая себя, побледневший, он тихо сказал:

— Разберемся, товарищи. Фронт и город ждут наш хлеб. Надо отправлять обоз.

— И отправим, в чем дело? — раздались голоса.

Белавин хотел что-то еще сказать, но слабость свалила его, и он опустился на хлебный ворох. Горбова бросилась к нему, но он твердо, хотя и тихо сказал:

— Грузите обоз… Я сейчас встану.

На обратном пути из города, проезжая через райцентр, Горбова на минуту забежала в райком. Только открыла дверь к первому секретарю, как Козырев вышел из-за стола и пошел ей навстречу.

— Поздравляю, Валентина Андреевна! Только сейчас передавала Москва о вашем красном обозе. Очень, очень хорошо! Пример для других. Сами знаете, машин не хватает. Надо использовать все — быков, верблюдов, а хлеб возить.

Обняв Горбову за плечи, он провел ее к столу и усадил в кожаное кресло.

— Ну, рассказывай.

Пелагея Чинарева и Марья Арифметика так приладились к своим машинам, что, казалось, больше ни в чем другом и радости не видели. Одно слышали от Федора Степановича.

— Молодцы!

Но и во время жатвы думы их были о предстоящей зиме. По утрам, пока стояла роса и хлеб убирать было нельзя, брали косы и где только можно запасали сено. Марья сумела даже ночами перевезти свои копны домой.

Выдалось время и у Пелагеи.

В один из августовских дней перед обедом выпал небольшой дождичек. Марья заглушила трактор — влажные колосья плохо вымолачивались. Решила подождать, пока провянет.

День был теплым, нежарким. Примаривало. Сбрызнутая дождем степь дышала легко и пахла ароматами трав, хлебных колосьев, соломы, спелым зерном.

После обеда опять долго работать не пришлось: снова пошел дождь, и земля, млевшая от тепла и влаги, задымила испарениями. Молодые девчата, хорошо отдохнувшие, бегали наперегонки от избытка энергии. Пелагея же и Марья, проверив машины, уселись попеть, но Пелагея вдруг вспомнила:

— Это я чего распелась? Сено-то у меня в копнах… Нынче все одно работать не будем. Пойду-ка попрошу подводу. Гляди, раза за два сено и перевезу.

В хуторе Пелагея никого не нашла. Да и скот был весь в работе. Пока бегала — завечерело. Дождаться председателя? Да даст ли он подводу? Скажет — только выпрягли. «К Чупрову пойду, — решилась Пелагея. — Попрошу быка. Ночи лунные… Да тут рядом. Километра три. Пусть уплачу маслом».

И все у нее получилось, как наметила. И детей сладко покормила, корову встретила и подоила, на огороде кое-что поделала, дома прибрала, а чуть смеркалось, отправилась к Чупрову.

Фома Лупыч сидел в летней кухне за столом и ждал ужина. Увидев Пелагею, он встал и пошел ей навстречу.

— В аккурат к ужину… Проходи, проходи.

Но Пелагея не выпускала из рук дверную ручку.

— Мне бы бычка сейчас, Фома Лупыч, я заплачу, — попросила Пелагея. Так уж ей было тяжело идти сюда.

Масленая ухмылка запуталась в его огромной бороде.

— Бычка захотела… Верю. Уж сколь прошло времени, как Егора-то нет.

— Будет тебе, — закричала Оксана, подававшая на стол кушанья.

— У меня тут копешки сена недалеко… Ночь-то светлая. Я заплачу́.

— Нынче не могу: в степи бык. Где его теперь найду? Утром можно.

— Утром я на комбайн…

— Денек, чай, можно и на себя поработать. Ничего, утром съездишь, — Фома Лупыч снова уселся за стол.

Пелагея постояла в раздумье, потом выскочила во двор, где опять сыпались реденькие мелкие капли дождя.

Пасмурным было и утро. Еще хорошо и не рассветало, а Пелагея сидела уже под коровой.

«Подою сейчас — и к Чупрову. Все равно день пропал. Если даже дождя не будет, только после обеда можно будет косить».

Пелагея кинулась выгонять корову, но только открыла калитку, увидела Фому Лупыча.

— Торопись, — сказал Чупров. — Обещал я тебе. Вози. А насчет платы — не беспокойся. Это ведь языки одни: берет золото…

Пелагея, проводив корову, вернулась во двор за вилами, потом бегом со двора — к подводе. И тут обмерла. Около рыдвана стояла Горбова. Фома Лупыч и тот ни с того ни с сего принялся разматывать налыгу с рогов быка.

— Подрабатываешь, Фома Лупыч? — Валентина Андреевна вплотную подошла к Чупрову.

— Помогаю людям, — нашелся Фома Лупыч.

— Помогаешь ли? — Горбова одной рукой погладила по лоснившейся от сытости спине быка. — Единоличную жизнь бы тебе теперь. Согнул бы ты нашего брата в бараний рог. Чем платишь за подводу-то? — обратилась Горбова к Пелагее, которая растерялась и не знала, что ответить.

— Ладно… Договорились — ваше дело. Только я за тобой, Поля, пришла, коров доить опять некому. Пойду и за Марьей. — Больше Горбова ничего не сказала.

Пелагея, привалившись к калитке, стояла в недоумении.

— Ладно, Фома Лупыч, извиняй. Уж подою — потом.

— Черта, — зло выдохнул Чупров. — У них бери… Они помогут.

— Ну ты и работница, золотые руки, — сказала Валентина Андреевна, кончив дойку и садясь рядом с Пелагеей. — Чисто выдаиваешь и быстро.

— За ней сам черт не угонится, — заметила Марья Арифметика. — Нынче, Поля, нам опять загорать… Косить не придется.

Женщины поднялись и пошли в хутор. Шли босые. А земля дышала теплом.

— Пожалуй, сейчас за сеном поеду, — сказала Пелагея. — Вон Бактыгул верблюдов гонит. Возьму верблюжиху одногорбую. Она смирная и рыдванка там есть.

— Пойдем, я тебе помогу запрячь, — поддержала Горбова.

— А черного буру не боитесь? — спросила Марья.

— Его Бактыгул выпускает только на ночь.

В приподнятом настроении, забыв про усталость, Пелагея подъехала к своему двору. Настенька, увидев на подводе мать, тоже была вне себя от радости.

— За сеном, мама?

— За сеном, доченька. А осенью соломы еще привезем.

Настенька и Андрейка долго смотрели вслед подводе, на которой уехала в степь их мать. Вытянувшись во весь рост, из-за плотницкой следила за Пелагеей и Олимпиада Веревкина. И только Бактыгул сел пить чай, Олимпиада заспешила ко двору, где, разбрызгивая густую пену, метался черный бура. Он тоже глядел в сторону, куда ушла одногорбая верблюдица.

Олимпиада отбросила крюк и распахнула ворота, успев спрятаться за каменной стеной. Бура выскочил на волю и понесся вслед за подводой.

Пелагея заметила опасность, когда сворачивала с дороги к низкорослому чилижнику, за которым на берегу речки лежали аккуратно сложенные копны ее сена. Она выпрыгнула из рыдвана и, обдирая в кровь ноги, лицо, руки, побежала к реке. Пелагее казалось, что она уже слышит разгоряченное дыхание буры, ощущает хлопья горячей пены, падающие на ее голову и плечи. Без чувств она бросилась с яра. Очнулась на песке. Рядом сидел Бактыгул на корточках и чмокал языком.

— Ай, Пелагейка, Пелагейка… Правду говорят — кому не повезет, того и на верблюде змея укусит. Айда, буру прогнал… Сено давай на рыдван ложить.

У Феди Чупрова не было более дорогого друга, чем Федор Степанович Белавин.

Как-то перед жатвой учителя привели школьников на колхозное поле, где уже хлопотал Белавин.

— Надо, ребята, прополоть картошку. Уничтожить на ней всех фашистов, как уничтожают их на фронте ваши отцы. — Федор Степанович взял мотыгу и вонзил ее в землю. Огромный, развесистый куст бурьяна упал к ногам Белавина.