Уже темнело, когда Белавин въехал в хутор.

Целую неделю пролежала в постели Пелагея. Ее то било как в лихорадке, то она сбрасывала с себя одеяло, поднималась вся в поту, будто с горячего банного полка, сидела, чуть слышно охая, на кровати, свесив ноги. На работу она не выходила. Домашние заботы упали на плечи Настеньки. Она и корову доила, готовила еду, ухаживала за матерью и Андрейкой. Пелагея не поднялась даже и в тот день, когда радостная Настенька, забежав в избу, громко закричала:

— Мама, мама, и нам просяной соломы целый фургон привезли. Да большущий такой! Теперь на целую зиму хватит. Дядя Игнат спрашивает, куда сваливать.

Пелагея, повернувшись к Настеньке, спросила:

— А кто еще с дядей Игнатом?

— Тетя Валя Горбова… Ну ты говори, а то они ждут.

Пелагея в нерешительности сказала:

— Пусть сверх сена сложат.

Настенька убежала, а Пелагея сползла с кровати, подошла к окну и увидала ту самую пару бурых быков, на которых ездили убирать картофель. Вот подошла к ним Горбова, взяла за налыгу и дернула быков, чтобы поставить их ближе и удобнее.

Опять вбежала Настенька, быстро одела Андрейку и потащила его во двор.

— Пусть посмотрит, как солому будут сгружать. Ему, наверное, интересно.

Выпроводив за дверь братишку, Настенька снова обратилась к матери:

— А чем мы будем угощать возчиков? Тетя Маша, я сама видела, варила для них гуся.

— Ладно, доченька, сейчас мне не до этого. Другой раз позовем. Иди, смотри там за Андрейкой.

Настенька ушла, а Пелагея снова легла.

«А что если в избу зайдет Горбова и попытается заговорить? Нет, нет, не надо, — мучилась Пелагея. — Я отвернусь к стене и буду молчать».

Пелагея чувствовала свою вину перед Андреевной и готова была на любое унижение, чтобы та простила ее, но в то же время что-то ее сдерживало.

Горбова все-таки зашла. Сложив солому, она отряхнулась и сказала Игнату:

— Ты пока подбери тут солому, сделай все по-хозяйски, а я зайду.

Она взяла на руки Андрейку, поцеловала его в измазанную каймаком щеку и сказала:

— Ну, вот, играйте тут. А я пойду вашу маму проведаю.

Зайдя в избу, Валентина Андреевна остановилась у порога и окликнула:

— Поля, ты не спишь?

Больная в одно мгновение поднялась и села. Казалось, больше смерти она боится, как бы гостья не прошла в горницу. Огромный комок встал у нее в груди. Она задыхалась, но комок этот держала, как тяжелый камень на шее.

— Знаю, Полюшка, твою гордость, — немного пройдя вперед, сказала Андреевна. — Но ведь у меня-то на тебя никакой обиды. Ладно, приду в другой раз… За самоваром поговорим.

На ферме была самая горячая пора: начинался растел коров. И Пелагея пропадала там с раннего утра, выкраивая на обед полтора-два часа.

Встречи с Горбовой она так и боялась, но разговор все-таки состоялся. Как-то вечером, за неделю до праздников, когда Пелагея выдаивала последнюю корову, к ней подошла Андреевна.

— Здравствуй, Поля, — мягко сказала она и встала, облокотившись на бревенчатую перегородку, разделявшую коровник от конюшни. Пелагея подняла голову, посмотрела на Горбову, но не смутилась и спокойно ответила:

— Здравствуй.

— Колхозники собираются в город ехать, базировать. Как ты-то? Поедешь?

— Поеду. Спасибо, что сказала. Настеньке пальто нужно позарез — обносилась вся. Дай самой-то ходить не в чем.

Закончив дойку, Пелагея, как на крыльях, понеслась домой. Редко приходилось в ту пору колхозникам бывать в городе. Было у Пелагеи и масло, скопленное за лето, сала пуда два прошлогоднего, пара обделанных на днях гусей, кубатка сметаны.

И Пелагея чего только не накупила. На базаре ей и встать не дали — перед праздником дело-то было.

На торжественное собрание шестого ноября вырядилась, как девка на выданье. Длинные русые косы сплела в одну толстую тугую косу, окропила ее духами, и на шею, на платье побрызгала. Лицо подпудрила, и все смотрелась в зеркало — нет ли морщин? На лбу, поперек его, чуть заметно легли годы и заботы. Но все же лицо еще было свежим в ее тридцать лет. По-прежнему весело глядели большие голубые, как летние Ембулатовские плесы, глаза. Не изменилась и фигура.

Марья Арифметика, к которой подсела Пелагея в клубе, прошептала:

— Как на кино смотрят. Особенно вон тот молоденький, из военкомата.

Пелагея метнула взгляд в сторону военного и зарделась: тот в упор разглядывал ее. Заиграла гармонь.

— Разрешите пригласить на танец, милая красавица, — пригласила Пелагею Горбова.

И только было они вошли в круг, как военный и еще один прибывший в отпуск солдат разбили женщин. Офицер уцепился за Пелагею. А ей стало так смешно, что она не удержалась и стала громко смеяться.

Небольшой струнный оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». И снова военный пригласил Пелагею.

— А почему вы не дома празднуете? — спросила его Пелагея.

— Прислали доклад вам читать. А мне все равно: я ведь не женат.

Пелагея снова засмеялась. А ее напарник стал шептать:

— Для меня самым большим удовольствием будет провести вечер в вашем обществе.

На третий танец его опередил Федор Степанович.

После доклада, когда началось премирование, Марья Лапшина так растрогалась, что кинулась целовать Горбову, потом Белавина.

— Арифметика, у Федора-то Степановича своя жена…

Зал громко хохотал, рукоплескал.

Художественную часть вечера открыл Белавин. Он читал стихотворение Корнея Чуковского «Легкая добыча». Маленькая инсценировка, в которой бабку играла Горбова, вызвала больше всего смеха.

Несет бабка корзину с гранатами. Останавливает ее немец-часовой.

— Что тут есть? — спрашивает.

— Лимонки, — отвечает бабка и сует ему в руки корзину. Зал замирает…

В это время дверь клуба открылась и на пороге, через который со свистом ворвалась поземка, выросла фигура сторожа фермы, семидесятилетнего Антоныча.

— Граждане! — с тревогой в голосе закричал дед.

— Что случилось? — бросился к старику Белавин.

Тот молча, вглядываясь в зал, с удивлением произнес:

— Эх, сколько вас тут!

— Да говори же ты, — не выдержала и бабка — Горбова.

Сторож ухмыльнулся, погладил бороду.

— Пелагея Чинарева тут, что ли? Чернавка у нее отелилась. Любимица ее.

Все захохотали, а Пелагея мгновенно бросилась из клуба.

— Куда ты? — закричал на нее сторож. — Без тебя там все сделали.

Возвращалась с фермы домой, когда в клубе уже не было огней. Хутор же не спал. Она подбежала к калитке, взялась за нее, и тут неизвестно откуда взялся военкоматский.

— Вы чего? — удивилась Пелагея.

Облокотившись на калитку, он попыхивал папиросой. Потом шагнул к ней и крепко обнял за плечи.

Пелагея напрягла все силы, вырвалась, бросилась во двор, нырнув в сени, заперла за собой дверь.

— Полюшка, открой, — шептал офицер.

Пелагея молчала. Когда же вошла в избу, ей снова стало смешно. И она смеялась, чувствуя себя счастливой.

Еще перед праздником закапризничала погода — то дождь, то поземка, то ураган. Собирались длинными вечерами в какой-либо гостеприимной избе и больше пели, чем говорили. Пели заунывные песни под стать холодной с ветрами, снегом и дождем погоде.

Поздно вечером Олимпиада Веревкина возвращалась от родственников мужа, где вдоволь наплакалась по своему Трофимушке, посаженному в тюрьму за кражу хлеба с тока. Шла серединой улицы, утопая в грязи. Ночь была до того темной, что ничего нельзя было различить даже рядом с собой.

Проходя мимо двора Чинаревых, она услышала на задах конский храп. «Он, Егор ее, дезертир наведался», — осенила догадка Олимпиаду. Недолго думая, она бегом, не разбирая дороги, бросилась к квартире Белавина и принялась что есть силы стучать в окно.

Федор Степанович вышел с фонарем в одном белье.