— По одному трапу — в склад, по другому — с зерном на баржу, — Василий Девяткин расставил людей и первый с мешком сбежал по трапу на баржу, высыпал хлеб и вернулся в склад. — Вот так, вставайте, вставайте.

Человек десять насыпали ведрами зерно в мешки, а остальные, в основном женщины, торопливо сновали под дождем по трапам. Сначала работа шла бойко. С шутками. Потом замолчали. Слышалось только тяжелое дыхание да поскрипывание трапов. И все тяжелее становились мешки. Зерно в складе убывало, трап опускался все ниже. Вот кто-то оступился и упал в воду. Его долго вытаскивали.

Дождь перестал. Середина неба очистилась от туч. И солнце запекло… Сразу стало душно и жарко.

Пелагея почувствовала, как силы начинают оставлять ее. Но она глядела на Василия Девяткина. Тот, это было заметно, превозмогал страшную боль, но из строя не выходил.

Прошло более трех часов, а люди все сновали по трапам вниз и вверх. Саман кое-где промок насквозь и сквозь него начинала сочиться вода.

— Скорей, скорей! — слышалось одно и то же из уст Василия.

Упала в воду женщина. Ей сначала бросили круг, потом подоспела бударка. Люди было остановились на мгновение, но Василий уже снова бежал с мешком по трапу. И в это время кто-то закричал:

— Стена отходит!.. Сейчас упадет крыша!

Люди бросились из зернохранилища, сталкивая друг друга с трапов.

— Куда?! Без паники! — Василий спрыгнул с трапа на зерно.

Упала молодая женщина, первая ступившая на бударку, но тут же поднялась, поправила косынку и запела:

Девяткин подхватил:

Песня будто давала людям новые силы. Они вставали, брали мешки и спешили к барже.

Еще двоих вытащили из воды. Вот и Василий упал на одно колено, подняв над собой затекшую от напряжения руку. Пелагея села на мешок с зерном, не в силах встать.

И тут команда Василия:

— Оставить склад!

Кое-кто прыгал прямо в воду. Стена упала… Взревела вода… Медленно оседала тяжелая крыша.

Где был склад, крутилась теперь воронка, унося доски, щепу, всплывшие мешки, ведра. Василий чудом остался в живых. Вода выбросила его в чердачные двери.

Пелагея схватила чью-то фуфайку и подложила ему под голову. Когда поднялся женский вопль, как по умершему, Василий вздохнул, шире открыл глаза и улыбнулся. Эту улыбку помнила Пелагея, подходя по воде к затопленным Ветелкам.

Первым с фронта возвратился в Ветелки после полугодового пребывания в госпитале Трофим Прохорович Веревкин — колхозный тракторист и комбайнер.

От города Бузулука, где он сошел с поезда, до самого дома были ему пышные встречи. От села до села везли на лучших лошадях. Одно сказать, двести верст до дома — за двое суток! А в каждом селе, где меняли подводу, чем только не поили и не кормили солдата. В Ветелки въехал Трофим на гнедом жеребце в рессорном тарантасе. Со всех дворов кинулись к нему женщины.

— Где с моим-то расстались, Трофимушка?

— Моего не видал? Ведь он тоже под Москвой был. Пятый месяц ни слуху ни духу.

— С моим в один день уходили, на одной подводе…

— Да ты никак без ноги…

— Пониже колена оттяпали…

— Мой хоть бы такой пришел…

— Вот Липушка и дождалась своего…

На другой день чуть свет задымила на задах у Веревкиных баня. Три березовых веника принес солдату Фома Лупыч. И все три исхлестала Олимпиада Самсоновна о тело мужа. Попарится, попарится Трофим — слезет с полка, тут его баба с ног до головы окатит холодной водой из родника, выведет в предбанник оклематься, откряхтеться, а потом сызнова зачерпнет большой ржавой железной кружкой кипятку из котла, плеснет на каменку — аж дышать нечем, то и гляди уши сгорят — и за веник.

Олимпиаде одно удовольствие «родненького помыть», купала мужа с приговорами:

— Ну и справный же ты, Трофим, будто сосовый телок из-под двух коров.

Празднование возвращения хозяина в доме Веревкиных началось засветло. Фома Лупыч успел зарезать и обделать валушка. Соседские бабы полным ходом вели стряпню. Чего только тут не было! И жареный свежий сазан, пойманный в Ембулатовке, пироги с рисом и красной рыбой, черная икра, доставленная из Январцево, тушеный картофель со свежей бараниной, жирные, намазанные каймаком блины. А какое множество сдобнушек, розанцев, ватрушек!

Нет, не успела еще война обглодать этот изобилующий хлебом и мясом степной приуральский край. Пока что клевала она хутор издали, на выбор, убирая со двора кормильцев — то отца, то сына, то брата. За них и выпили первые рюмки. Засморкались гости в скомканные, мокрые от слез платки. Чья-то баба заголосила, за ней другие. Но тут рюмки подняли за живых, за нашу победу…

Хозяйка, здоровая неуклюжая женщина, толкалась между столами — убирала пустую посуду, ставила блюда с дымящей горячей бараниной, а стаканы наполнялись сладкой, сшибающей с ног брагой. Толпящимся вокруг дома Веревкиных передавались стаканы, куски пирогов, мясо. Глядите, земляки, какая радость в доме!

— Всего вдоволь, — кричала опьяневшая не столько от выпитого, сколько от счастья Олимпиада. — Пейти, дорогие гостечки, свеженькую, сладенькую, медовую бражку… А гармонь-то али захмелела? Ну-ка нашу, русскую!..

И пошла сама хозяйка, расталкивая гостей своей тяжелой грудью, пошла на середину избы. Но только она топнула раз-другой, в пляс пошла вся изба — закачались столы, задребезжала посуда. И вспыхнула песня, выплеснулась в распахнутые окна и поднялась над душистой, отдающей ароматами трав степью.

Кто пел, кто плакал.

В углу собрались вокруг хозяина мужики, затеяли споры.

— Ежели бы не морозы в прошлом году, вряд ли устоять Москве.

— Мериканцы и англичане, те мудрят, наживаются… Вторым фронтом дразнят нас, как сладким пирогом.

— Говорят, будто они требуют, чтобы мы колхозы распустили…

— И чем оно все кончится? Снова немцы прут… Куда же еще? Вот и самолет ихний залетел.

Охрипшая гармонь в доме Веревкиных стонала чуть ли не до рассвета. Последним уходил из гостеприимного дома Чупров. Обнявшись, Веревкин с Фомой Лупычем вышли на зады и опустились за плетнем на копешку прошлогоднего сена.

— Одним словом так, — еле слышно шипел Трофим на ухо Чупрову, — либо немец нас забьет, либо обоих — и немцев, и нас, как изодравшихся петухов, мериканцы с англичанами себе в мешок положат… Понял?

Крестился Чупров, возводил глаза к небу, где ярко, перед рассветом, горели звезды. Слабый прохладный ветерок потянул со степи на хутор аромат трав.

И хоть Веревкин лег поздно, но проснулся чуть свет. Олимпиада только что подоила корову и повесила ведро с молоком под потолком в сенцах. Трофим стонал и охал от перепитого. Он вышел во двор и подставил голову под рукомойник — полоскался и брызгался, как гусь в луже. Потом наспех обтерся полотенцем, взял подойник с молоком и стал жадно глотать.

— Не цежено еще, — закричала, увидев мужа, со двора Олимпиада.

— Тьфу!.. Дай чего-нибудь холодненького.

— Сейчас, квасу со льда.

Но Трофим не стал ждать. Натянув просторную рубаху, подпоясался широким солдатским ремнем и заторопился ко двору Чупровых, где жена Фомы Лупыча Оксана в саманной кухоньке, чисто выбеленной, выбрасывала из печки то одну, то другую сковородку с блинами. Сам хозяин сидел за столом, макал блины в растопленное коровье масло и, не торопясь, ел, запивая холодным кислым молоком.

— Айда, — Фома Лупыч был рад приходу гостя. — Самый раз после похмелья — кислое молоко и блины с маслом.

Веревкин окинул взглядом кухоньку.

— Молодец у тебя Оксана Петровна… Такую немудрящую избушку светелкой сделала.