— Ну, ты чего, баскарма, замечтался? Может, на жаренку возьмешь? — Веревкин поднялся во весь рост, стряхнул ладонью с лица пот.

Олимпиада, пряча наготу, опустилась по шею в воду. Сеть, набитая рыбой, вздрагивала, будто кто-то со дна ухватил ее за нижнюю подбору и пытается утопить.

Еремей Кузьмич медленно сполз с лошади, подвел ее к веревкинской рыдванке, не торопясь, привязал и, подойдя вплотную к Трофиму, опустился у его ног на траву.

Обе стороны понимали, что сейчас должно что-то произойти. В ожидании разрядки, нервничая, Веревкин долго шарил в карманах валявшегося на берегу пиджака табак и кресало.

— Я вижу, Трофим Прохорович, тут пахнет не жаренкой, а целой коптильней. Случайно, не коптишь в бане рыбу-то? — еле сдерживаясь, первым повел разговор Еремей Кузьмич.

Веревкин долго высекал искру, потом дул на жгут и, наконец, прикурил.

— Да ежели все по-хорошему, то можно и копченой рыбкой не токмо угостить…

Еремей Кузьмич от таких слов аж подскочил:

— Значит, не токмо угостить… Выходит, черное предприятие открываешь?

— Ну, а раз так — кому какое дело, Кузьмич, до моих занятий? — Веревкин не успел договорить, как Олимпиада заспешила мужу на помощь:

— Уж, чай, и грех попрекать-то!.. Человек ногу оставил за Родину.

— Ты погодь! — цыкнул на жену Трофим и, снова присев на корточки, спокойно спросил:

— Вообще-то, ты чего от меня, Кузьмич, хочешь? Никому еще никогда не запрещалось в наших краях рыбалить. Так в чем же дело?

— А я разве запрещаю? Уж раз дело на откровение…

— Вот-вот, на откровение. — Олимпиада подалась вперед.

— Погодь! — закричал на жену Трофим.

— Ты колхозник или не колхозник? — спросил Еремей Кузьмич. — Колхозник. Так чего же до сих пор не идешь на работу? Ни ты не работаешь, ни твоя баба. А сейчас сенокос. Людей не хватает. Зимой скот подохнет — чем фронт кормить, чем кормить рабочих? Себе, небось, уж накосил на колхозной земле, а колхозу что от тебя?..

— За то, что накосил, государство с меня получает сполна — и молоко, и мясо… Кому все это? Разве не фронту, не рабочему классу?

Олимпиаде не терпелось, она так и рвалась в спор. И уже не стыдясь, шла она из воды на берег, прямо на председателя.

— Стыдись, шалава, — Трофим бросил платье жене.

— Какой тут стыд? Меня всю дрожью бьет… Человек с фронта только пришел, а тут ему сразу вместо привилегиев — притеснения.

Она вышла на берег, не спеша обтерлась платьем и затем это же платье стала натягивать на голое тело. Еремей Кузьмич продолжал:

— Выходит, по-вашему, всякий, кто вернется с фронта, должен стать частником, а там, гляди, и кулаком, — председатель начинал горячиться, голос его срывался на высокие ноты. — Мы ждем с фронта помощников, а тут заявляются частнособственники. Рыдван свой, бык, на колхозной земле огород, с колхозной земли сено…

— Нашел, нашел кого попрекать… Каждый двор косит, инвалида одного увидел.

— Так те же в колхозе работают. И то без разрешения не положено. А вы не работаете. Двое!

— Колхоз! — распалялась все больше Олимпиада. — Теперь без малого у каждого свой бычок с рыдванкой. А без этого как? Если каждая семья будет просить быков в колхозе, кишки у тебя выдержат?

Трофим, будто посторонний при этом разговоре, отошел к рыдванке, сел на оглоблю, мирно покуривая, а Еремей Кузьмич, маленький, щупленький, с седой головой, шестидесятилетний мужичишка стоял перед тяжеловесной, громогласной и наглой бабой, которая умело отводила удар от своего мужа. И того разговора, который хотел повести председатель колхоза с Веревкиным, не получилось.

До войны в партийной организации Ветелок было двенадцать коммунистов. Сейчас осталось трое.

Валентина Андреевна Горбова, сорокалетняя женщина… Летом девятнадцатого года в первую ночь после ее свадьбы белые-захватили хутор, ворвались в дом, где спали молодые и на ее глазах расстреляли мужа — красноармейца, а самую избили и бросили в погреб со льдом. Выжила солдатка-вдова. Долго не выходила замуж, растила сынишку, названного в честь отца Степаном. А когда подрос малец, вышла замуж второй раз. И второго мужа, колхозного активиста, враги подстерегли зимой в степи, когда тот возвращался из района, и порубили на части. Пережила и это горе.

А год назад, в первый месяц войны, Горбову постигло самое большое несчастье — убили сына-пограничника. Редко кто в первые дни после получения этого известия мог пройти равнодушно мимо осиротевшей матери.

— Ох, Андреевна!..

— Да как же это, Андреевна?..

А Горбова, и откуда у нее такая сила, слезу не выронит. Обнимет голосящую женщину и посидит рядом с ней, пока та не отплачется.

— И какое же у тебя сердце, Андреевна? Каменное, видать…

Сурово лицо Андреевны, красивое, гордое. Но не все радости были отняты у Валентины Горбовой. Где-то в Приволжских степях, в таком же хуторе, как Ветелки, жили с невесткой два внука. И еще одна радость была у нее — работа. Недавно Горбову поставили заведовать свинофермой, и там она пропадала целыми сутками. Даже с хозяйством больше управлялась мать. Одно угнетало Валентину — грамоты не хватало. Правда, года два ходила в ликбез, но много ли возьмешь за два года?

Малограмотным был и секретарь партийной организации колхоза Белавин Федор Степанович, он же председатель сельского Совета. Ему не было еще и пятидесяти, но в армию его не взяли. Отвоевался еще в гражданскую. В боях с белоказаками получил и сабельное и шрапнельное ранения, да и так здоровье не ахти какое. Но держался. Ни на какие болезни внимания не обращал.

Ну, а третьим был Еремей Кузьмич.

Вот сейчас они все трое и собрались в сельском Совете. В маленькой комнате, в том же самом небольшом саманном здании, где размещалось и правление колхоза. На дворе еще было светло, жаркое солнце палило в открытое окно.

— Ну чего, начнем? — спросил Федор Степанович и обеими руками потянул книзу свои густые, словно начерченные, усы.

— Ну, а чего же, — сказала Горбова. — Кого еще ждать?

Белавин переложил с места на место несколько лежавших перед ним бумажек, прокашлялся, переступил с ноги на ногу — так у него заведено — и уж потом произнес:

— До войны наша ячейка…

— Партийная организация, — поправил Кузьмич.

Но тот продолжал:

— Насчитывала двенадцать коммунистов. Из них пали смертью героев Гаврил Бирюков, Евлампйй Журавлев, Федор Казаченко. Прошу встать и почтить их память молчанием.

После короткой паузы Федор Степанович открыл собрание.

— На повестке дня вопрос один — текущий момент. Слово имеет председатель колхоза товарищ Услонцев. Давай, Кузьмич.

— Ну, товарищи, дела у нас, сами вы знаете, не блестящие, — начал свое выступление председатель колхоза. — Враг нажимает, фронт к Сталинграду приближается. Стало быть, наша область прифронтовая. Немец нацеливается, по всему видно, на мост через Урал. Тут проходят наши эшелоны. Имею предупреждение: могут быть листовки к уральскому казачеству. Золотые горы будут сулить. И еще… Десант может быть и дезертиры. Двоих военных видели где-то в районе. На лошадях разъезжают в тарантасе. Задача наша — быть начеку. Посты надобно выставить. Мы тут с Белавиным составили список. Мужиков-то у нас, даже калек, — раз-два и обчелся… Вот без баб и никак не обойтись.

— А причем тут бабы? — перебила Горбова.

— А то что и баб придется ночью ставить на дежурство, — пояснил Еремей Кузьмич.

— Да я не про то, — сказала Горбова. — Баба еще лучше будет пост держать. А вот нам, коммунистам, каждую ночь придется не спать.

— Дык это ясно, — согласился Услонцев.

И председатель сельсовета принялся зачитывать список людей, выделенных на ночное дежурство. Читал медленно, то и дело отрывался от списка, глядел то на Еремея Кузьмича, то на Горбову, будто ожидал от них возражения или одобрения.

— Утвердим, — предложила Горбова.

— Чего мы со Степанычем и добивались, — улыбнулся Еремей Кузьмич.