Коммунисты Ветелок не делали секретов из своих заседаний. В конце собрания они договорились, кому и в какой дом идти, чтобы оповестить колхозников о своем решении: вывести хутор на ударник, а тем, кто честно работает, разрешить косить сено на неудобьях для своего скота. Достаточно было провести беседу в двух-трех избах, как об этом сразу станет известно всему хутору. Выбирались семьи, на кого можно было положиться, что сказанное не будет извращено.

Первым, к кому зашла с добрым известием Горбова, была семья Котелковых. Сам Игнат Котелков на днях вернулся из госпиталя. Уходил на фронт парнем, а вернулся… Пригрела его вдовая солдатка с тремя маленькими ребятишками.

— Ты слышишь, Нюсенька, какую весть принесла нам Андреевна, — обратился Игнат к своей жене, двадцатитрехлетней красивой женщине. — А я чего говорил? Где это было видно, чтобы рабоче-крестьянская власть своих же обижала?.. А вы, Валентина Андреевна, будьте спокойны, Нюся без пропусков работает. И я вот чуть окрепну, прихромаю к Кузьмичу. Стыдно сидеть-то.

Пелагея Чинарева, услышав о том, что можно свободно, без оглядки косить для себя сено, сказала:

— Спасибо на этом… Но ведь и колхозу надо. А кому ж его держать, как не нам.

Веревкин торжествовал:

— Недовольства людей боятся…

Чупров без особых восторгов принял новое решение парторганизации:

— Воздуху дают понемногу. А то ведь люди совсем задохнутся. Хитрость известная.

Слухи о том, что в лесах по Уралу прячутся дезертиры, насторожили Ветелки. Хутор затих и будто съежился.

«Нет уж, лучше пусть погибнет, пусть лучше смерть в бою», — думала, ворочаясь ночью в постели, Пелагея Чинарева. Она, как проводила Егора в Уральске, получила от него лишь одно письмо. Только к утру забылась Пелагея. Но надо было уже бежать на ферму, чтобы успеть подоить коров и не опоздать в степь на ударник.

На скотный двор Пелагея пришла не первой. В обычные дни женщины часто жаловались на трудности, нервничали, а иногда и ссорились между собой. Сегодня между делом только и было слышно:

— У меня такие вилы неудобные. Сам-то все новые обещал.

— А у меня черен короткий. Только на омете стоять…

— Обменяешь.

— А я еще не договорилась, с кем ребятишек оставить. На бабушку надеялась, а она заболела.

Подоив коров и сдав молоко, Пелагея чуть не рысью побежала домой — надо же детей покормить, приказания Насте сделать. На улице повстречалась с Марьей Лапшиной, свинаркой, по прозвищу Арифметика. Та тоже торопилась.

— На ударник, что ли? — спросила Пелагея.

— Куда же еще?.. Кузьмич теперь замучит. Ему что, дочерей на фронт отправил, остались с бабкой вдвоем. А тут семь ртов. На свинарнике намаешься, потом иди на ударник. В колхозе одних коров, посчитай, двести голов, а лошади, молодняк, овцы… Подели-ка на 100 дворов. В аккурат на шесть голов я должна сена заготовить. А своей корове когда?

Марью Лапшину, высокую, худую, с длинной шеей, некрасивую и нескладную, в колхозе считали двужильной. Она в хозяйстве исполняла любую работу. Даже кузнечила. Теперь же вместе с Валентиной Андреевной поднимала свиноферму.

Когда Марья и Пелагея подошли к колхозной конторе, то увидели здесь такое множество народа, что даже удивились.

— Вот где ярмарка-то! — заметила Марья.

Среди взрослого люда, как огоньки, вспыхивали яркие пионерские галстуки.

— Настя! — окликнула Пелагея дочку. — Андрейку на кого оставила?

— Федя Чупров с ним.

— А ты куда, дед? — кричал в ухо сгорбленному старику Еремей Кузьмич. — Ты давай скрипку свою. Эдак больше пользы от тебя будет.

— Такой силой черта своротишь! — восхищалась Марья, забыв о своих горестях. — Пусть каждый за день по десять центнеров заготовит — вот тебе и тысяча. Почти на полсотню коров!

Из-за угла выехал на своей подводе Чупров. С ним рядом жена его — Оксана. Веревкины же пока не показывались. Федор Степанович Белавин подъехал на полуторке. Сам за рулем.

— Школьники поедут машиной на Волчью балку копнить.

— Ура-а! — пионерия со всех сторон облепила машину.

— Подождите, — остановил ребят Белавин. — Посадим сначала музыкантов — деда Климентия со скрипкой и деда Кондратия, гармониста.

Горбова, в легком белом платье, в цветастой косынке, аккуратная, вела за налыгу пестрых быков, запряженных в фургон.

— Садитесь, бабы, — приглашала с улыбкой толпившихся женщин.

— Да, да, — подтвердил Еремей Кузьмич, — на быках отправляться. Около омутов метать. Там уже сдвинуты копны.

— Ну, а мы тоже поехали, — высунулся из кабины полуторки Белавин. — Музыканты, как тронемся, — «Мы кузнецы и дух наш молод».

Одна за другой уходили в степь подводы с народом. Весело, шумно, с песнями, прибаутками.

Пелагея опоздала. Пока сбегала домой, пока разыскала вилы, сделала наказ Феде, на улице уже никого не было. Но вот со двора последним выезжал на своей подводе Веревкин. Один, без жены. Еремей Кузьмич подоспел верхом на лошади.

— Вот с ним садись, Пелагея. И ты, Катя, — обратился он к своей жене. — Да не опаздывайте другой раз. А ты долго спишь, Трофим Прохорович.

Веревкин, бормоча что-то невнятное себе под нос, со злом ударил длинной хворостиной белого быка.

Проводив последнюю подводу, Еремей Кузьмич проехал по замолкшему обезлюденному хутору. Кое-где на завалинках сидели древние старухи, старики, облокотившись на посохи, грелись на солнце, которое все сильнее начинало припекать.

Пелагея Чинарева с Горбовой стояли на скирде, укладывая сено, которое подавали Чупров, Веревкин, Марья Арифметика и еще несколько здоровых баб. Работали споро, со сноровкой. Вершить скирду ставят самых ловких и самых расторопных. Сложится скирда — отходят от нее метров на десять-пятнадцать, а то и дальше, и любуются, красивая ли получилась, будто эту скирду не скотине стравливать. И если уж скирда не получится, засмеют.

Но вот уже третья скирда вершилась. Даже скупой на похвалы, неразговорчивый Фома Лупыч и тот сказал:

— На бумаге и то так не нарисуешь… Молодчина Пелагея, любо посмотреть, как ложит.

— Пелагея-то молодчина, — заметила Марья Арифметика, — а вот вы, мужики, двух бабенок закидать не можете. Веревкин навильник кинет и отдыхать садится.

— Оно хоть пупок порви, Кузьмич спасибо не скажет, — отозвался Трофим. — В колхозе сколь не работай…

— Не на Кузьмича, чай, работаем, — разгорелся спор. Мужики втыкали вилы в подвезенные копны, отваливались от скирды, садились прямо на землю, доставали кисеты, не спеша развязывали их и принимались свертывать цигарки. Перекур.

Пелагее сверху, со скирды, далеко видно… И выстриженную косарями степь, и пестревшие копны, и копошившихся около них, похожих на муравьев школьников, и крыши спрятавшихся за бугром изб.

Когда все встали на свои места и приступили к работе, со скирды закричала Горбова:

— Мальчишка чей-то бежит, да во всю рысь.

Марья Арифметика сразу узнала своего девятилетнего сынишку.

— Не сотворилось ли чего там у меня, уж глаза кому не выкололи ли? — она воткнула в землю вилы и заспешила навстречу сыну.

— Мамка, — еще издали кричал задохнувшийся мальчик, — председателя убили, Еремея Кузьмича…

Чупров от этой вести будто окаменел. Бабы подняли крик.

— Кузьмича убили!.. Пошли, бабы, в хутор!

Фома Лупыч долго не приходил в себя. К нему прихромал Веревкин. Поглядели друг другу в глаза и пошли вслед за людьми.

Еремей Кузьмич лежал посреди дороги лицом вниз, поджав под себя руки. Фуражка валялась рядом. Со всех сторон хутора тянулись сюда старики, старухи и немощные. Тело переворачивали с боку на бок, искали рану. Но ее не было. Местный престарелый фельдшер определил, что председатель скончался от разрыва сердца.

Оставшиеся в хуторе говорили одно:

— Вскоре после отправки людей в степь Кузьмич, ведя в поводу лошадь, прошел по улице до края хутора, а потом, при второй попытке запрыгнуть на лошадь, вдруг упал.