— Маманя, продукты приготовила? Я еду.
— Да ты что? Ночуй… Схороним тебя в погребе.
— Не могу, — Павел встал и начал обуваться. — А ты, батя, дней через десять наведайся. С продуктами. Что будет с вами, если поймают меня? Тебе, батя, и так советская власть всю жизнь поломала, а теперь через меня и вовсе житья не будет.
Фома Лупыч молчал.
— Приезжай на Урал, против сазаньего озера. Выйдешь на середину ночью, часам к двум… а я буду наготове.
Чупров-старший продолжал хранить молчание, а Оксана заголосила тоненьким, еле слышным голосом.
— Ничего, мать, — младший Чупров подошел к матери и обнял ее за плечи. — Будет еще и нам праздник.
Из избы выходили втроем. Сначала Оксана обошла усадьбу своего дома, потом Чупров-старший долго прислушивался к предутренним шорохам. Наконец, Павел вывел коня, сам привязал к седлу мешок с продуктами и, наспех попрощавшись, галопом задами выскочил из хутора на дорогу.
После отъезда сына Фома Лупыч стал работать еще старательнее, но стоило ему прийти домой и лечь на топчан — как сразу же перед глазами вставали картины одна страшней другой. Фома Лупыч вскакивал и уходил в овечий закуток, где привычно пахло навозом, потом и шерстью. Здесь он ложился в загородке на зеленое пахнущее летом и солнцем сено и думал, думал.
И однажды он принял решение, от которого его то знобило, то бросало в жар. А Оксана снова и снова просила мужа:
— Голодает може, сколько уж время прошло… Съездий, наведай, не больной ли? Лекарств от простуды возьми. — А когда увидела, что никакие мольбы не в состоянии разбередить сердце Фомы Лупыча, решилась ехать сама.
— Ладно, завтра поеду, — согласился тогда Чупров.
Вечером Фома Лупыч встретил Белавина.
— Лошадь мне надо… За дровишками в Январцево.
Сборы у Чупрова были недолги. Положил Фома Лупыч на сани пешню, багор, подбагренник.
— Ты не багрить ли собираешься? — спросила Оксана мужа, взваливая на сани мешок с продуктами.
Фома Лупыч промолчал и на мешок с продуктами посмотрел косо.
Выехал в ночь. Подмороженные дороги были чуть-чуть припорошены начавшим падать снегом. Лошадь сразу же пошла полной рысью. И за неполных четыре часа Чупров был у сазаньего озера — места, удаленного от жилья, глухого, — обрывистые яры, бурелом и густой лес. Ехал Фома Лупыч и оглядывался. Ночь была светлой — во все небо разливался лунный свет, на землю от него шел такой холод, что зябко становилось Чупрову даже в волчьей шубе. Точного места встречи с сыном он не знал: договорились так — на Урале у сазаньего озера. Поэтому Фома Лупыч выбрал место поглуше, завел лошадь в чащобу, привязал ее к дереву, а сам, вооружившись пешней, багром и подбагренником, пошел к Уралу. От оттепелей снег осел и покрылся тонкой, но такой твердой коркой, что Фома Лупыч, несмотря на свою тяжесть, шел по сугробам, как по ровной накатанной дороге.
Вот и Урал. Сполз с высокого яра Фома Лупыч, огляделся. Когда-то давным-давно багрил он в этих местах в глубоких ямах красную рыбу. И стал вспоминать лежанки осетра и белуги. Противоположный берег Урала был отлогим, значит, там и мели.
Где-то грохнуло, будто ударило орудие. Вздрогнул Чупров, аж присел. Нет, никого…
Взял пешню. Еще прошелся. Чуть опустил пешню на лед — грохот. Наконец, Фома Лупыч остановился, перекрестился и со всего маху ударил пешней, которая сразу же отскочила, будто бил ей Чупров в резину. Но Фома Лупыч следующим разом ударил еще сильнее — во все стороны полетели брызги. А Чупров бил и бил, не останавливаясь, не оглядываясь. Ночь все больше светлела. Луна встала над самой головой. Когда же брызнула вода, Фома Лупыч передохнул и поднял кверху глаза, посмотрел на небо. И хоть был жуткий мороз, Чупрову стало жарко. Он расстегнул ворот полушубка. Тепло ударило снизу в подбородок, а по груди и животу прошел холод.
«Не застыть бы», — подумал Фома Лупыч и снова застегнул шубу. И опять удар за ударом. Лунка теперь стала широкой. Любая рыбина пройдет. Чупров положил пешню, а сам, встав на колени, галичкой принялся вылавливать ледешинки и бросать их далеко в сторону.
Вот и все готово. Фома Лупыч, сняв шубу, оставшись в ватнике, взял багор и стал опускать его в прорубь. Потом три раза перекрестился, встал на колени — багрение началось. Опустив багор до самого дна, Чупров стал шарить и тут же почувствовал под ним что-то живое. Затрясся весь старый рыбак и заторопился. Рыба была тяжелой, но поддавалась легко. Вот-вот ее голова уже покажется из проруби. Чупров, держа одной рукой багор, другой взял подбагренник и окунул его в воду. И вот уже белуга величиной в рост самого Чупрова лежала на льду, чуть вздрагивая.
— С уловом тебя, папаня.
Фома Лупыч тут же обернулся и остолбенел. Перед ним стоял Павел. У Чупрова-старшего будто и язык отнялся. Стоял молча, держа в одной руке подбагренник с отделанным медью череном.
— Ты чего, будто немой? Аль не узнал? — с каким-то ехидством в голосе спросил сын.
Лупыч пугливо огляделся.
— Никого, окромя меня, — успокоил отца Павел, а сам оглянулся.
И в это мгновение Чупров вонзил ему в висок подбагренник. Павел так и осел. А Фома Лупыч взял сына за ноги, двинул головой в прорубь, и только, когда труп ушел под лед, воскликнул:
— Подбагренник!
Но было уже поздно. Тело сына вместе с подбагренником, черен которого был отделан медью, ушло в Урал.
Чупров домой вернулся на другой день поздно вечером. На улице никого не было. Начиналась метель. Когда он въезжал во двор, снежная пыль смерчем кружилась по крышам и дворам. Долго Чупров отпрягал лошадь. Он ждал жену, но Оксана не выходила, да ее и дома не оказалось. Фома Лупыч отвел на конюшню лошадь, потом, вернувшись, сбросил с саней дровишки, достал белугу и, еле взвалив ее на свои могучие плечи, пошел в кухню.
Оксана к тому времени уже вернулась от соседей.
Фома Лупыч сбросил с плеч рыбину, плотно закрыл за собой дверь и, не раздеваясь, сел на табуретку.
— Как Павел? — не терпелось Оксане узнать о сыне.
Чупров долго молчал. Заговорил только тогда, когда жена, спросив еще раз, начала плакать.
— Случилось что? — сквозь набежавшие слезы спросила она, собираясь голосить.
Фома Лупыч покряхтел, прокашлялся.
— Не вой только, — проворчал он. — Не видел я его. — Чупров встал, снял с головы шапку, повесил ее на гвоздь, потом принялся раздеваться. Долго снимал шубу, несколько раз заглядывал в окно, на улице плясала с шумом и свистом метель и разглядеть ничего было невозможно.
— Так говори же, — закричала Оксана, — чего ты в окно зенки свои лупишь? Где Павел?
— Сказываю, не видел. Слух ходит — будто одного поймали, а другого убили. Не Павла бы…
Оксана затряслась.
— Не вой! — Фома Лупыч прикрикнул на жену. — Видишь, красную рыбу привез. Помяни на всякий случай… И не вой, не то побью.
Фома Лупыч редко бил жену, но уж если бил, то жестоко. Поэтому Оксана приумолкла и ушла на кухню, чтобы где-то отплакаться и облегчить душу.
Чупров, пройдя по кухне, разделся, поставил на печь валенки и пошел в горницу. Из сеней доносился приглушенный вой жены. Не обращая на это внимания, он достал маленький сундучок, долго рылся в нем, пока не извлек со дна картинку с портретом Гитлера. Жена все выла, неразборчиво что-то причитая.
— Ну вот, теперь я тебя, дурака, и казню. — Чупров достал из кармана кресало, жгут и стал высекать огонь. Жгут быстро задымился, и Фома Лупыч принялся его раздувать. — Казню тебя, олуха, какую армию отдал, сколько потерял! Теперь уж не воскреснешь. Все!
Затлелся уголок портрета. Маленькое пламя сквозь дымок поднималось все выше.
Гитлер скорчился, глаза его приняли мученическое выражение.
— Ага! — уже громко произнес Чупров. — Горишь! И Павел дурак… Нет, про меня никто не скажет, что сын — дезертир. Пропал без вести… и все!
Огонь кусал толстые, с затвердевшей кожей пальцы Фомы Лупыча.
— Гори, гори, — торжествовал Чупров, — гори! Оксана, Оксана…
