— Обожди… Ты в море бывал?

— Нет! — удивленно ответил Тимофей. — Брат у меня моряк, а я только в лиман за бычками ходил.

— Так вот, Тима, как бы ни был хорош корабль, но — если у него днище дырявое, вода проникнет в трюмы, и корабль потонет. Представь себе, что наша республика — корабль. Значит, нужно делать так, чтобы в этом корабле не было ни единой щелочки, чтобы никакая нечисть в него не попала. А пролезть к нам, разрушить корабль изнутри — ох как многие хотят. На посту Карабуш враги прошли. Кто-то или прохлопал, или сознательно пропустил, в этом мы еще разберемся. В госпитале же ты, лично ты, Тимофей, проворонил, не закрыл вовремя щелочку, сбежали офицеры… Да не просто офицеры, а с той стороны заброшенные. Ведь от них мы смогли бы узнать, куда направляется вся эта сволочь, что они здесь задумали…

Недоля невольно опустил голову, так что из-под козырька великоватой ему фуражки стал виден только вздрагивающий подбородок.

— Ну, не буду задерживать, вижу, ты сам все осознал… Как же ты отлучился, что сказал своему дружку?

— Побежал в госпиталь за документами и проститься с Марусей.

— Тогда другое дело. Обожди-ка, я тебя к госпиталю подброшу, а то, может, кто-то захочет проверить, был ты в нем или нет. Только подъедем с другой стороны. Ты через заборы умеешь лазить?

— Приходилось!..

— Пошли.

— Да, товарищ Неуспокоев, а книжку?

— Какую книжку?

— Так я же сказал, что книжку в госпитале оставил.

Вернулись. Дмитрий долго перекладывал книги, затем выбрал какую-то брошюрку, протянул.

— Ну что вы, кто же поверит, что я за такой ходил? Вот эту возьму, — и он ухватился за том Льва Толстого.

— Ну, ну! — запротестовал Неуспокоев. — Лучше уж вот это, — протянул Шеллера-Михайлова.

Тимофей поморщился, но взял.

Поехали на машине по улицам Одессы. Неуспокоев говорил Тимофею, наклонившись к самому уху:

— Каждый день, каждую минуту будешь ходить пр острию ножа… Все «если» предусмотреть невозможно, впрочем, того, что можно предвидеть, опасаться нечего… На рожон не лезь, но и не увиливай особо — тебе надо выяснить, что они замышляют. И с письмом осторожнее, хотя мы и договорились, как писать. Помни, если все так, как мы предполагаем, ты будешь среди заклятых, смертельных врагов. Малейшая оплошность — и хорошо если только к стенке поставят. Ты не видел трупы с отрезанными ушами, с выколотыми глазами и с вырезанными звездами на лбу? А я видел… Ну иди. Да, — остановил Тимофея Неуспокоев, когда тот уже ухватился за прутья решетки, чтобы перескочить через забор, — ты во сне не разговариваешь?

— Вроде нет… А что? — удивился Недоля.

— Так, ничего… Ни пуха тебе, ни пера! — И машина, оставив за собой облако дыма, скрылась за углом…

…Мичиган терпеливо ждал, сидя на возу. Как время тянется!.. Жора уже и за еду принимался, и к бутыли с самогоном прикладывался, а Тимка и красноармеец словно провалились.

Тени от пыльных акаций стали удлиняться, когда за его спиной раздался голос красноармейца:

— Верно, был твой дружок в госпитале. Провожала его какая-то… Скоро, наверное, прибежит…

Жора обрадовался, что Тимофей его не обманул.

— Ну а если что-либо… Друг он тебе или не друг — сразу…

— Само собой, — согласился Утробин.

А Павел Парамонович Клиндаухов рвал и метал: и так батальон укомплектован личным составом не более чем на половину, а тут еще потери. Погибли Семен Гвоздев и телефонист Артюхин, неизвестно куда делся начальник поста Арканов — ни трупа, ни следов. Теперь еще новость: Недоля исчез. Из госпиталя сообщили, что выписался, а в батальон не явился. Не иначе, сукин сын, дезертировал, от таких тихонь всего можно ожидать.

И вечером появился очередной приказ:

Перед выездом из города Жора предложил:

— Может, вы вон там, переулочком, а потом по балочке пройдете? Здесь иногда документы проверяют.

— Господи, в Одессе о документах заботиться! Да здесь самого папы римского подпись подделают… Они у меня и от ревкома, и от архиерея, — и красноармеец с ухмылкой махнул рукой, но тут же пристально, в упор посмотрел на Тимофея и спрыгнул с телеги.

— Ты иди впереди! — сказал, вернее, приказал Недоле.

Тот пошел. Действительно, в конце переулка начиналась балочка, заросшая дерезой. По ней прошли мимо последних домишек города, а потом вышли на дорогу.

— Проверяли? — спросил красноармеец, когда телега с важно восседавшим на ней Утробиным остановилась у кустов.

— Нет… Но кто ж его знал…

Добавил не по годам рассудительно:

— Береженого бог бережет…

— Поехали!

И потянулась навстречу розовая предзакатная степь; в балках и за курганами начали сгущаться фиолетовые тени, потускнел горизонт, а сбоку повозки, прямо по заросшим сорняками полям, переступали невиданно огромными ногами тени лошадей.

Когда стемнело, доселе молчавший и даже как будто дремавший красноармеец сбросил шинель и остался в солдатской ватной безрукавке, надетой поверх френча. Затем прямо черев голову стянул бинты, начал растирать ладонью лоб и щеку, на которых отпечаталась мелкая рябь ткани. И тут же неуловимым движением откуда-то из подмышки вытащил маузер, сунул его в карман брюк.

— Ловко! — нарочито удивленно воскликнул Недоля.

— Что?

— Да так… Ты был вроде бы раненым, а теперь… не знаю что и подумать.

— Еще не то увидишь, — пообещал «красноармеец».

И добавил жестко, с нескрываемой угрозой:

— Если вообще увидишь…

Сначала Тимофею стало страшно: вот рядом, на одной повозке, сидит явный враг. Иначе зачем бы ему так маскироваться? Наверное, переодетый белый офицер. Но как он пробрался в Одессу? Да не только пробрался — встречался там с кем-то. Иначе откуда у него и красноармейская одежда, и документы, и как-то невольно всплыла в памяти оброненная этим пассажиром фраза: «Это в Одессе-то о документах заботиться?! Да у меня они и от ревкома, и от архиерея…» Да-а…

Такая злость взяла Тимофея: броситься бы сейчас на этого «красноармейца» — и руками, ногами, зубами… Да вспомнил наставление Неуспокоева: «Ты — дезертир. Убежал из ЧК, чтобы переждать опасное время…»

Успокоился, даже заставил себя зевнуть и начал умащиваться на телеге.

— Вздремну-ка немного… Раньше утра до твоего бати не доберемся?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Утробин, машинально пошевелив вожжами. И тоже стал клевать носом, подремывая: казалось, все ему безразлично.

А между тем наступила ночь. И жутко стало в степи — словно вымерла она: ни огонька, ни звука. Только поскрипывают колеса телеги, дробно стучат копыта по окаменевшей земле, и время от времени фыркают лошади. Вверху сияют яркие, будто ненастоящие звезды, и в их блеклом свете придорожные кусты кажутся немыслимыми чудовищами.

Тимофей хотел только притвориться спящим, но от усталости, слабости, обильной еды его, как, впрочем, и Жору Мичигана, и впрямь неудержимо потянуло ко сну. Однако их попутчик пустился в расспросы. Самым подробнейшим образом выпытывал он у Недоли — где и когда родился, где учился, работал, как попал на службу, на каких фронтах бывал.

Вопросы сыпались один за другим, причем нередко он по нескольку раз спрашивал об одном и том же. Особенно его интересовали события последнего времени, расположение воинских частей в Одессе, в чем он проявил поразительную осведомленность.

Тимофей чувствовал, что это не простое любопытство, а самый настоящий допрос, и рассказывал все так, как было. Обманывать нельзя — рядом Жора Мичиган, он знает всю его жизнь как свою. Во всяком случае, до прихода немцев в Николаев. А он хоть и клюет носом, но наверняка прислушивается.