В толпе шныряли какие-то люди, нашептывали:

— Посмотрите, как совслужащие питаются. И мясо, и какао, а вашим детишкам даже сахара нет…

А тут, на беду, еще хлеб не привезли, не выдали по карточкам.

И рванулась толпа к столовой. Разгромив столовую, толпа двинулась к ревкому. Ревкомовцы успели сделать несколько выстрелов в воздух, но их тут же свалили, обезоружили. Чтобы не отпугнуть людей видом крови, князь Горицкий распорядился запереть пока всех арестованных в подвал.

У возов уже толпились люди, разбирали винтовки, патроны. Подручные князя ораторствовали среди новобранцев, призывая свергнуть власть Советов.

Бородатый, расхристанный крестьянин пытался было образумить своих односельчан:

— Братцы, так тогда наш помещик Ремих придет, опять с нас шкуру спустит…

Ему и говорить не дали. Руки скрутили и туда же, в подвал, к ревкомовцам.

Восстание началось именно так, как и рассчитал князь. Одно только беспокоило его — не было сигнала с моря. А без него могут не подняться люди в других колониях…

Наконец-то Неуспокоев добрался до дивана и вытащил из шкафа очередной том. Книгу, наверное, давно никто не брал в руки, даже листы слиплись. И в самом начале виднелось светло-коричневое пятно, от которого исходил тонкий запах кофе.

«Еще до революции, а то и до войны пролили», — подумал Дмитрий, принимаясь за чтение.

И как он ни напрягал внимание, не мог уловить смысла, — другое на уме. Неладное что-то происходит в немецких колониях. Раньше все мероприятия Советской власти саботировались, а тут побывал в нескольких, и везде одно и то же: на митинги люди сходятся, оружие, хотя и старое, негожее, сдают. Даже продразверстка со скрипом, но выполняется. Добро бы еще наши в наступление перешли, а то Врангель упорно лезет вперед, поляки о мире и слушать не хотят.

Посмотрел на часы — еще рано, можно почитать. Снова за книгу взялся, но в дверь постучали:

— К вам, товарищ Неуспокоев!

За спиной дежурного девчонка стоит. Вся в пыли, от усталости еле на ногах держится, а глаза светятся, как лампочки.

— Заходи, садись.

Не села, а прямо-таки упала на стул. И без всякого предисловия:

— Я от Тимы…

— От Тимы?

— Да, из колонии Катериненталь. Просил передать — все, что он писал в письме, — правда. И я сама слышала, в воскресенье — восстание…

— Обожди, обожди, девушка, какое восстание, где? Сама-то ты откуда, как тебя звать?

— Настя я. Сама я из Ковалевки, а живу в Катеринентале. У Адама Антоновича служанкой…

Она рассказывала так, словно Неуспокоеву только и дел было, что знать Адама Антоновича, Катериненталь, Тиму… А он даже и не предполагал, что красноармейца Недолю можно звать просто Тимой.

— Стоп, давай по порядку. Значит, ты, Настя, пришла из Катериненталя. Кто тебя послал?

Настя даже растерялась.

— Да Тима, я же говорю — Тима.

— Тима, какой Тима?

— Ну что от вас прибыл, — уже со слезами в голосе чуть ли не вскрикнула Настя. — Такой, — подняла она над столом руку, — штаны у него с красными полосами. Он еще поручика в колодец бросил…

И вдруг Неуспокоева словно озарило — сразу встал перед глазами парнишка в фуражке не по росту и в генеральских брюках, получивший от него задание под видом дезертира пробраться к заговорщикам.

— Недоля?!

— Я не знаю его фамилии…

— Ну это он, он. Давай, Настя, рассказывай по порядку!

И Настя начала рассказывать, как к ее хозяину стали прибывать сначала штабс-капитан Булдыга-Борщевский, потом полковник Эбеналъ, князь, еще люди.

— Я думала, что и Тимофей с ними, а когда он в колодец бросил этого, гляжу — нет.

— Как в колодец?

— Ну, тот нагнулся, а Тима его за ноги… Да Тима же сказал, что он вам обо всем писал.

— Ну о письме мы еще поговорим, — и, вызвав дежурного, Неуспокоев распорядился: — Привезите из госпиталя медсестру Марию Пасечник… А о восстании что? — спросил Настю.

— Недавно у них какое-то совещание было. Тиму в сарае заперли, а меня хозяин со двора прогнал. Вчера новый человек появился, я его ни разу не видала. Когда несла им обед, дверь немного приотворена была. Ну и слышу, как тот, новый-то, говорит: «В воскресенье, в двенадцать дня по сигналу с…» — в общем с корабля какого-то, название-то не расслышала. Ну и, говорит, чтобы побольше людей в волость собралось и чтобы с допризывниками работу провели… Как я сказала об этом Тиме, он сразу же меня сюда послал…

«Ох ты, — и Неуспокоев даже похолодел, — ведь на воскресенье по всем волостям призыв назначен… Подобрали время…»

— А какая волость у вас? Ландау? — удивился Неуспокоев. — Так когда, ты говоришь, вышла оттуда?

— Вчера после обеда. Сказала, что к сестре.

— Ого, почти сто верст!.. Так вот, значит, куда привели следы, что начались у мыса Карабуш… — задумчиво протянул он. — Ну ладно… Ты, девушка, посиди минутку, я тебе сейчас чайку принесу. Ты небось и не ела…

Пока бегал на кухню, Настя уже заснула, прямо на стуле, положив голову на руку. Дмитрий перенес ее на диван, потом подумал, намочил полотенце, вытер ей лицо, ноги, укрыл бушлатом — и вниз. Как раз Маруся из госпиталя приехала.

Письмо? Да, письмо от Тимофея было, отдала его Клиндаухову.

А тот и не отрицал. И как тогда:

— Некогда мне любовными шашнями заниматься!..

— Ладно, Мария, можешь идти. Извини, не могу машину дать, нужна мне она сейчас будет.

И Клиндаухову:

— Где письмо?

— Разорвал и выбросил.

— Куда?

— Кажется, вот сюда, — показал на шкаф.

Отодвинули, а там весь угол разным барахлом завален: какими-то тряпками, рваной бумагой, старыми вениками.

— Что это такое?

— А чего его беречь? Вот победим, снесем все до основания, чтобы камня на камне не осталось. И построим новые, светлые дома, без чердаков и подвалов, а города — без тупиков и переулков…

— А пока будем в шалашах жить, так что ли? Садись, пиши приказ:

— О чем?

— Пиши, лиши. Какой там номер? Так, сегодняшнее число… Теперь дальше: «Адъютант батальона П. П. Клиндаухов проявил политическую близорукость…» Пиши, пиши!.. «Политическую близорукость, уничтожив важный документ. Он заслуживает быть преданным суду Военного Трибунала…»

— Да я!.. — вскочил из-за машинки Клиндаухов.

— Что ты — верен трудовому народу? Верю, Павел, верю. Знаю, ты в любой момент готов саблю наголо — и вперед, за мировую революцию. Но этого мало, Павел, мало. И поэтому пиши: «…Военного Трибунала, но, учитывая его неполную революционную сознательность…» Да, да, сознательность! «…объявить ему революционное порицание и обязать в ближайшем бою с врагами рабочих и крестьян делом искупить свою вину». Написал? Вот так.

— Написал, — уныло ответил Клиндаухов и уже от себя добавил: «Да здравствует мировая революция!»

— Эх, Павел, Павел, мы ведем войну с врагами трудящихся. В этой войне все важно: и снабжение, и вооружение, и боевой дух, но без разведки воевать нельзя. А в этом «любовном», как ты говоришь, письме были сведения о врагах. Так вот, найди письмо, все, до единого клочка. А за этот свинюшник, что ты тут развел, я с тобой еще поговорю!..

Быстро вышел во двор к шоферу.

— В Чека!..

Павел Парамонович Клиндаухов был верен революции беззаветно, до конца. Трудностей он не признавал. Он считал, что во имя революции все можно сделать, и сам выполнял все, что бы ему ни поручили.

И вот надо же так — проштрафился. Больше всего его обижали слова «политическая близорукость» и «неполная революционная сознательность». Он, прошедший тысячи верст по дорогам войны, сокрушивший немало врагов, вдруг стал политически несознательным. Но делать нечего, вывесил приказ, на этот раз исправив все погрешности машинки. А потом вызвал двух красноармейцев, и все вместе начали вычищать мусор из-за шкафа. До самого вечера выносили, просматривая каждую бумажку, но письма найти не удалось. Не иначе выбросил его куда-то в другое место.