Жора Мичиган молчал, смотрел на своего приятеля и жевал сухую травинку. Потом спросил:

— Вот что, Тима, скажи мне только откровенно, ты вправду это насчет Чека-то рассказывал или присочинил?

— Вот чудак, конечно, правду! С какой бы стати я стал выдумывать?

— Да как-то странно, понимаешь, получилось… То ты вроде бы не торопился, разгуливал себе по базару, а как только я предложил… ну это самое… так сразу в госпиталь помчался… Казалось бы, уж коль совсем рвешь, какое тут прощание?..

— Конечно, подозрительно, — согласился Недоля. — И я так же думал бы. Но ты вот что пойми — у меня никого на свете нет. Отец с матерью погибли, брата немцы расстреляли… А Маруся меня, можно сказать, к жизни вернула, как за малым дитем ухаживала. От своего пайка отрывала и подкармливала. Да и люблю я ее…

— Что же ты ей сказал?

— Получил, дескать, специальное задание и на некоторое время вынужден уехать. Ну и добавил: кто бы что бы ни спрашивал — ничего не знаю, и все.

Помолчали.

— Да-а… — протянул наконец Жора. — А то… сам понимаешь, тут такие люди… В общем, если ты сюда с какой-то целью, то… Уходи лучше обратно… Хоть я и сам рискую — провожу ночью до безопасного места… Ведь ты мне жизнь спас — такое не забывается.

— Вот и пойми его: то звал, а то обратно гонит!.. — улыбнулся Тимофей.

— Ты не шути, тут дело серьезное… Как бы это тебе объяснить… Чуть чего заметят, могут… — и он так выразительно махнул рукой, что сразу стало ясно: уничтожат.

Жора говорил совершенно искренне: ему было жаль Тимофея. Черт его знает, как посмотрят на него эти, что здесь собираются, могут и прихлопнуть. Все-таки бывший красноармеец, а они не очень-то любят церемониться. А так возьмет на повозку, будто бы домой к себе, а около Ковалевки или у другого какого села пусть бежит. Конечно, и Жоре несдобровать тогда, но как-нибудь выпутается.

И в то же время ему хотелось, чтобы Тимофей остался: ведь тогда столько забот перейдет с его, Жориных, плеч на Тимофеевы.

Задумался и Недоля.

«А может, и в самом деле уйти? — мелькнула мысль. — Основное я знаю, проведет Чека облаву, потом выяснит все, что нужно…»

Но тут же какой-то внутренний голос возразил:

«Ну хорошо, арестуют вот этих пятерых… А разве все тут? Наверняка еще где-то есть. Сколько их, что они замышляют?»

И твердо, словно приказал сам себе:

«Нет, нужно остаться. Выяснить все до конца…»

И, притворно вздохнув, спросил своего бывшего товарища:

— Вот что, Жора, скажи мне прямо, куда ты меня завез? Звал отдохнуть, поправиться, но попал я не к тебе домой, а в какую-то немецкую колонию. Да и говоришь ты все время недомолвками, пугаешь…

Помолчав, добавил:

— Все равно я в ваших руках, теперь мне податься некуда…

— Ну что ж, по старой дружбе, — вздохнув, начал Жора, — хоть и мне головы не сносить, если узнают, что я тебе рассказал. Да ладно, мы же с тобой давние приятели, а эти мне все осточертели: пугают, грозят… Одним словом, готовится… чтобы большевиков долой…

«Та-ак… Значит, точно — восстание!..»

— Пришла революция, — продолжал Жора. — Что же получилось? Кругом разорение… Да посмотри на себя — насквозь светишься!..

«Разве большевики в этом виноваты?» — подумал Тимофей, но сказал осторожно:

— При царе тоже было несладко…

— Чудак ты, ей-богу! Да кто сейчас о царе говорит?

И, нагнувшись, зашептал в самое ухо:

— От Врангеля человек прибыл… Декрет привез. Так там прямо написано: власть будет избрана такая, какую народ пожелает, а земля передана тому, кто может ее обрабатывать…

— А отдадут ее помещики?

— Помещикам тоже оставим, только не всю.

А остальную — крестьянам.

— Бесплатно?

— Нет, за плату!

— И дешево? — спросил Тимофей, не сумев скрыть иронии.

— Не знаю… Я так думаю, если у власти народ, то народ и цену установит…

«Держи карман шире! Что-то к этой «народной» власти офицерье да буржуи рвутся. Говорят, Антанта Врангеля признала, помогает ему. А по прежним делам известно, кому она помощь оказывает», — подумал Недоля, а вслух спросил:

— А как с нами, рабочими?

— Не знаю… Но тоже, видимо, вопрос решится…

— Та-ак!.. Значит…

— Да ты знать ничего не будешь. Спи, ешь, только помоги направить пулемет.

— Ну, это я с удовольствием, надоело безделье. И в госпитале, и тут. Тащи его!

— Куда?

— Да сюда!

— Ты что, сдурел? А если выскочит какая деталька? Да в сене ее век не найдешь. У нас же арсенала с запасными частями нету.

— Во дворе тогда?

— А если продотряд наскочит? Нет уж, лучше где-нибудь в сторонке. Да хотя бы вон в том кустарнике, — показал Жора на заросли дерезы по склонам балки. — Там если и найдут — не знаем чей, и все.

— Мне все равно, там так там. Где пулемет-то?

— На повозке.

— Пошли!..

Тупорылый «максим», наверное, немало повидал на своем веку: на щитке вмятины от пуль и осколков, с кожуха совсем сошло воронение, к нему прилипли комья глины.

«В земле был зарыт», — догадался Недоля.

Замок и ствол были попросту залиты жиром; от жары он таял, и густые грязные капли стекали на солому и дно повозки.

— Ишь ты, к долговременному хранению приготовлен!..

— Это мой дядя его зачем-то с германской приволок, — соврал Жора; пулемет выменял на муку Жорин отец у какой-то потрепанной петлюровской части, думая его потом продать бандитам втридорога. Но раз такое дело затевается — о барышах ли думать.

— Только в нем, кажется, что-то заедает, — продолжал Жора и облегченно вздохнул, когда Тимка вскочил на телегу и начал осматривать пулемет. Дело в том, что, забирая у отца пулемет, офицер сказал, кивнув на Жору:

— Да у вас и пулеметчик есть!

Отец начал было ссылаться на молодость сына и на неуменье его, но офицер продолжал:

— Молод! Да его хоть в плуг запрягай! А уменье — подучим, орудовать будет, как часы!

А Жоре пулемет ну совсем ни к чему. Помогать отцу на мельнице, сидеть у омута с удочкой в руках — вот это по нем, а пулемет — нет, и он с надеждой глядел на Тимку, пока тот осматривал пулемет. И, не выдержав, спросил:

— Так как он?

— Сойдет! Утром как следует проверю, сейчас уже поздно.

Мичиган оставил Тимофею все съестное, которое привез с собой, и сразу же уехал. А Тимофей просто не знал, что и делать. Спать не хотелось — сколько можно! Попробовал с Настей заговорить. Но она даже и не взглянула, буркнула что-то на ходу. Зайти в дом? Побоялся.

«Потом, пусть привыкнут ко мне», — подумал Недоля и полез на сеновал.

«Авось усну…»

А в доме, в большой, так называемой парадной комнате за накрытым столом сидело четверо. В углу, под старинным, почерневшим от времени распятием Христа, хозяин дома немец-колонист Адам Гильфер. Рядом с ним такой же полный и чем-то похожий на Адама полковник Флориан Эбеналь, тоже из немцев-колонистов; он тихонько покачивает перевязанную руку. Чуть в стороне от них, в простенке, — князь Горицкий, полковник, только что прибывший из штаба Врангеля. Одежду красноармейца, в которой добирался сюда из Одессы, полковник сменил на добротный английский френч с хвостатыми львами на крупных пуговицах.

На другом конце стола сидел, откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу, штабс-капитан Булдыга-Борщевский. Он с независимым видом курил, пуская кольца дыма через весь стол, прямо на распятие Христа.

Гильфер неодобрительно поглядывал на штабс-капитана — курить в этой комнате обычно не разрешалось. Да и вообще Булдыга-Борщевский нисколько не считался с привычками и обычаями хозяев: то спал целыми сутками, то засиживался до утра, беспрерывно требуя самогону, и так прокуривал комнату, что потом войти в нее было невозможно.

— Прошу внимания, господа, — начал князь Горицкий, хотя все и так с нетерпением ждали, что он скажет. — Несколько дней назад я имел конфиденциальную беседу с его превосходительством Петром Николаевичем [6]. Рад сообщить вам об исключительных победах наших войск. Вся Северная Таврия сейчас в наших руках, тринадцатая армия большевиков фактически перестала существовать, и нам открыт путь на Москву. Успехи столь значительны, что правительство юга России признано Францией, а в ближайшее время будет признано и другими странами. Нам оказывается огромная помощь оружием и всеми видами военного снаряжения…