Снова потекли воспоминания… Немного лет прожито, а сколько всего видел! На заводе успел поработать, и в восстании против немцев участвовал, и гибель кораблей у Новороссийска переживал, и в походе Южной группы войск пулеметчиком был.

Потом тиф. Несколько месяцев провалялся. Просился на польский фронт, да врач покачал головой:

— Куда тебе! От ветра шатаешься… Поезжай к морю, там, может, немного окрепнешь…

Так и стал Тимофей Недоля красноармейцем Отдельного батальона пограничной охраны. На посту Карабуш. Конечно, немного обидно: за пулеметом он король, а здесь… Вот даже секрет не доверили, поставили подчаском…

Впрочем, пост у них ответственный. Но что бы ни случилось, не струсит. В себе Тимофей уверен, а в Гвоздеве — тем более; тот, наверное, тысячи верст по фронтам исшагал. Говорят, был и на Восточном, и под Царицыном, а зимой в составе 41-й дивизии с боями прошел путь от Орла до Одессы.

Вслушивается Тимофей в тишину. Ох и обманчива она!

«Интересно все-таки, как корабли белых к берегу подходят? — ломает голову Недоля. — Кругом минные поля, еще с войны остались… Наверное, карты у них есть. Так что проходы знают. Вот если бы эти проходы заминировать!»

Думает Недоля и сам понимает — невозможно это пока сделать. Белые увели все годные суда, остальные взорвали, затопили. В Николаеве судостроители сейчас ремонтируют старые баржи и брошенные колесные пароходы, устанавливают на них пушки. Из таких судов создана флотилия на лиманах. Моряки зовут их шутливо «лаптями». Лапти — лапти, а берега охраняют.

«Вот если бы сейчас сюда хотя бы один крейсер из тех, что строились на заводе, когда он там работал! — представил Тимофей. — Да пусть не крейсер, а эскадренный миноносец. Не такой, как у беляков, а новейший, из Ушаковского дивизиона [2]. Да где они, эти эсминцы? Четыре — под Новороссийском, на дне моря. Сам видел, как их топили. А остальные или еще недостроены, или белые увели. Впрочем, они и недостроенные уводили. Вон под Одессой лежит на берегу незаконченный «Цериго». Оторвало штормом от буксира, выбросило на камни».

Вдруг Недоля даже вздрогнул: далеко в море вспыхнул огонек, замигал торопливо — сразу же стало тревожно на душе.

— Не спишь? — доносится приглушенный голос Гвоздева.

— Что вы!..

— Видал?

— Ага!

— А ты говоришь!..

Замолчали, вглядываются напряженно в темноту. Но ничего, только черный берег, море да звездное небо. Может, показалось? Нет, сигналят, сволочи!..

— Иди-ка сюда! — зовет Гвоздев.

И уже официально, как положено по инструкции:

— Останетесь здесь за старшего! Что бы ни случилось — беляков не пропускать!

— Есть! — по-флотски ответил Недоля, и на этот раз Гвоздев его даже не одернул.

— Если позову на помощь — не мешкай!..

Добавил, словно оправдываясь:

— Не нравится мне наш… Всех услал с поста, а…

Не договорил, скрылся в тени берега, только песок хрустел под ногами.

Один остался красноармеец Тимофей Недоля. Действительно неладно получается. На днях приезжал комиссар, требовал усилить бдительность. Две руки международного капитала, говорил, белополяки и Врангель, хотят задушить Республику Советов. Антанта их снабжает всем — и обмундированием и оружием. Да еще кулаки в тылу восстание готовят, а белогвардейцы пытаются к Николаеву и Херсону прорваться, чтобы с тыла ударить. Очаковскую крепость корабли чуть ли не круглые сутки обстреливают, на горизонте французские и английские дредноуты дымят.

Еще говорил комиссар, будто идет подготовка к высадке десанта здесь, на побережье. Все может статься. Наверное, вчерашний случай вроде, пробы был. Тогда снова попытаются. А вдруг здесь? На посту же никого нет, начальник всех людей разослал: кого в Одессу за продуктами, кого на Тузловский лиман соль охранять. Осталось по два человека на секрет, а у самого поста и стоять некому. Только дежурный телефонист. Хорошо, конечно, что сам товарищ Арканов тоже там, ну а если где подмога потребуется?

Лежит красноармеец Недоля в выемке под кустом шиповника, думает, и как-то не по себе ему. А с моря то ли голоса, то ли скрип уключин послышались. Затаил дыхание — нет, ничего, только плещется о берег мелкая волна.

Неожиданно отдаленный крик, затем выстрелы взорвали тишину.

«На посту!» — мелькнула мысль, и Тимофей, не рассуждая, бросился туда, где хлопали выстрелы, частили пулеметные очереди. Да споткнулся — зацепился снова отставшей подошвой. Оторвал ее совсем, отбросил в сторону.

Задыхаясь, вбежал на обрыв около поста. В окне приземистой будки вспыхнул свет и тут же погас, потом раздался какой-то треск, и оттуда выскочил человек.

— Стой! — крикнул Недоля. — Стрелять буду! — и клацнул затвором.

В ответ резанули по глазам вспышки огня, что-то сильно толкнуло в плечо и в бок. И, уже теряя сознание от поднявшейся к горлу боли, Недоля поймал на мушку фигуру, убегающую в степь, в темноту, и нажал спусковой крючок.

Павел Парамонович Клиндаухов был зол. Он считал, что каждое большое или малое событие в жизни батальона должно быть отражено на бумаге в форме приказа. Страсть эта проявилась сразу же, как только его назначили адъютантом. Но поскольку он в свое время окончил только два класса церковно-приходской школы и от учителя — дьячка сельской церкви — перенял витиеватый почерк, то вначале приказы походили на ребусы.

— Ты бы завитушки ставил отдельно, а буквы отдельно, — посоветовал однажды ему командир батальона Герасимов.

Клиндаухов обиделся, и несколько дней красноармейцы были лишены возможности знакомиться с творчеством адъютанта. А потом он притащил со склада внушительный «ремингтон», после чего приказы стали появляться в печатной форме в нескольких экземплярах. Правда, на машинке не было букв «е», «у», мягкого, твердого и восклицательного знаков, но это не очень смущало Павла Парамоновича. «Е» он заменял буквой «и», а «у» — «ю», что вообще-то не очень влияло на грамотность его творений; твердый знак все равно был отменен, значит, можно обойтись и без его собрата — мягкого знака, а восклицательный он с успехом заменял вопросительным. Все скоро привыкли к тому, что командир батальона из Герасимова превратился в Гирасимова, сам Павел Парамонович — в Клиндаюхова, а заключительные фразы приказов, будь то «Да здравствуют красные орлы!» или «Позор тем, кто льет воду на мельницу мировой буржуазии!» — неизменно оканчивались вопросительным знаком.

Сейчас Клиндаухов сидел возле машинки и со злостью тыкал одним пальцем в буквы, выстукивая очередной приказ, третий за день. Собственно, приказ этот был уже отпечатан раньше, но только он его вытащил из машинки, как в оперативку — так называлась комната, в которой находился Клиндаухов, выполняя обязанности и начальника штаба, и начальника оперативного отдела, и бессменного дежурного, — ввалился моряк. Бескозырка на самом затылке, ленточки до пояса, грудь перекрещена пулеметными лентами, у пояса граната, нож и огромный «кольт» — не револьвер, а целая гаубица.

Клиндаухов несколько удивленно посмотрел на грозный вид моряка — такого ему давненько не приходилось видеть. Однако встал, одернул френч из толстого шинельного сукна, поправил шашку, произнес:

— Слушаю вас!

— Чего слушать-то? Вот! — И моряк покачал головой, хлопая оторвавшейся подошвой ботинка. — Небось, как начальство, так и… — кивнул он на сапоги Клиндаухова, начищенные до зеркального блеска.

— Начальство? — возмутился Павел Парамонович. — Начальство вот в чем ходит! — показал он: подошвы на сапоге вообще не было, на голенище остались только ранты, да еще каким-то чудом держался каблук. — Обувка на ногах, да следы босые!..

— Ничего, штабистам и так можно, — нашелся моряк.

И тогда Павел рассвирепел. Это он-то штабист, он, тайком от родных уехавший в партизанский отряд на своей лошади, единственной опоре всей семьи. Правда, лошаденка от постоянной бескормицы едва передвигала ноги, Павел вместо седла приспособил две подушки, а винтовку за плечо закинул с примкнутым штыком, что считается величайшим позором для кавалериста. И командир отряда, увидев его в таком виде, сказал в сердцах: