— Накорми, хозяюшка!
— Иди в кухню, ешь!
— Ишь какая сердитая! Так ты что, разве не дочь хозяину?
— Тебе не все равно? Проголодался — иди лопай, а остальное пусть тебя не касается.
— Ну-ну!
Больше говорить нечего, поплелся Тимофей в кухню. В еде он не привередлив, пожевал, что под руку попало, и к пулемету. Вытащил его из колючих кустов дерезы, поднял крышку короба. Хотел было сразу взяться за чистку, да подумал:
«Нет, отсюда мне ничего не видно…»
Потянул пулемет к самому обрыву, на выступающий мысок. Совсем другое дело — и балка вся просматривается, и поле за балкой, по которому тянется дорога в село, а кустик дерезы более или менее маскирует.
«Отлично!..»
Приготовил тряпки, нашел палочку, чтобы масло выбирать, принялся за работу. Очищает детали от давнишней смазки, а сам нет-нет да и оглядывается — не пропустить бы чего.
Вот из-за угла дома вышел человек. По выправке видно — военный. К Тимофею направился. А Тимофей будто и не замечает ничего вокруг. Углубился в работу, да еще и песенку мурлычет: «Барыню», только на необычный, протяжный мотив.
Взглянул Тимофей искоса — о, да это тот тип, что вчера утром выполз на крыльцо, придерживаясь за стенки, а вечером окликнул его из окна. Ну что ж, пусть подходит, и, будто не замечая ничего, чистит Тимка пулемет, тянет «Барыню».
Подцепил на щепку как можно больше масла, стал пристально рассматривать.
Обернулся, словно для того, чтобы отбросить щепку, вдруг вскрикнул испуганно:
— Ой!
Вскочил на ноги и тут же скатился с обрыва на дно балки и исчез, как сквозь землю провалился.
Человек посмотрел-посмотрел, крикнул:
— Эй ты, вылезай!
Молчание.
— Вылазь, говорю! А то пристрелю, как щенка!
Из-за глинистой глыбы показалась наголо остриженная голова с оттопыренными ушами.
— А не тронете?
— Говорю тебе… Ну!
Тимофей взобрался наверх, отряхнул пыль со своих генеральских штанов.
Булдыга-Борщевский взглянул на паренька в упор. Глаза голубые, а взгляд тяжелый и какой-то волчий — сбоку и исподлобья. Словно черной краской по лицу мазнул. Где-то когда-то Тимофей вот такой же тёмный взгляд голубых глаз уже видел.
— Ты что, не узнал меня?
— Нет…
— Так вечером, когда ты вот эту штуку тащил, — ткнул Булдыга-Борщевский носком сапога пулемет, — я тебя спрашивал. Помнишь?
— В комнате же темно было, не разглядел.
— Чего же ты испугался?
— А как же! Вдруг кто из ревкома. Я ведь убежал да и чищу-то небось не картошку… А вы так незаметно подошли…
Булдыга-Борщевский довольно улыбнулся: он считал себя не только контрразведчиком, но и прирожденным разведчиком, и бесхитростное признание хлопца ему польстило.
— Так как тебя звать?
— Тимошкой… Тимофеем…
— А фамилия?
— Недоля.
— Чего это вас так назвали?
— Да так… Невезучая наша семья… Рассказывают, раньше-то мы казаковали, запорожцами были. Так одного из нас турки на кол посадили, другого ляхи живьем сожгли, а прапрадеда татары в плен забрали, заковали в цепи и хотели продать в неволю. Да войска Суворова в Феодосии всех казаков освободили…
— Значит, еще повезло. А родом откуда?
— Тут недалеко, из Николаева.
— Там что делал?
Тимофей и на этот раз так же, как и тому «красноармейцу» в дороге, решил говорить только правду: кто его знает, может быть, этому человеку уже все известно о нем. Или встретится кто из знакомых. Вон ведь как получилось: за сколько времени единственный раз вышел на одесский Привоз и то нарвался на Жору Мичигана.
— Сначала учился в реальном, а затем на французский завод поступил…
— На «Наваль», значит, — уточнил Булдыга-Борщевский. — Ну а дальше?
«Знает, оказывается, город», — мелькнула мысль.
— Когда немцы пришли — завод закрыли… Потом восстание… После в деревню ушел…
И все это было правдой; только не сказал Недоля, что в деревню попал кружным путем, через Херсон, Крым, Новороссийск.
— В какую?
— В Мариновку. За Вознесенском, верст двадцать пять будет…
— К родным, что ли?
— Не… К знакомому старшего брата. Брата-то немцы расстреляли, а дядя Алексей и взял меня с собой. «Идем, — говорит, — а то тебя шлепнут…» Ну и пошел…
— А потом?
— Вернулся в город. Ходил Одессу освобождать от Антанты…
— Один, что ли? — улыбнулся Булдыга-Борщевский и как-то по-особому мотнул головой, так что его светлый, словно льняной, чуб плавно взлетел вверх и лег, прикрывая часть лба и ухо. И этот кивок, этот льняной, с золотистым отливом чуб, этот тяжелый взгляд, да и все удлиненное лицо с вытянувшимся вперед подбородком опять показались Тимофею такими знакомыми, что он непроизвольно рот открыл от изумления.
— Ты чего?
— Да так… Волосы у вас красивые.
— Ты что, девушка, что ли! Смотри, не влюбись…
— А у меня как отрастут — никакого сладу с ними нет, торчат во все стороны, словно проволочные…
Булдыга-Борщевский ухмыльнулся, но тут же прикрикнул сердито:
— Ты мне зубы не заговаривай! Рассказывай дальше!..
— Ну Одессу взяли, меня даже парой белья премировали.
— В какой части был?
— В шестой бригаде…
— Григорьева, что ли?
— Ну да.
— Так чего же ты молчишь?
— Кто его знает, ведь Григорьев…
— Ох, парень, или ты плут большой, или… Так ты с Григорьевым и в Александрию ушел?
«Ишь ты, вопросы-то такие же задает, что и тот, который ехал с нами…»
Ответил:
— Нет, меня ранило немного. — Тимофей засучил рукав и показал шрам выше локтя. — В госпитале лежал, потом служил в полку.
— Где?
— В Николаеве.
— Кто им командовал?
— Бражников.
— Хм! — усмехнулся Булдыга-Борщевский, и Тимофей не понял почему. — А куда он делся?
— Не знаю. Говорили, что арестовали за что-то…
— Та-ак. Давай дальше!
— Потом мы отступали. Под Помощной попали к Махно.
— Ну и что?
— Ничего. Комиссаров он расстрелял, а нам что — мы рядовые.
— Долго у Махно был?
— Нет. Я тифом заболел. Оставили меня в селе.
— Как к красным попал?
— Когда пришли — мобилизовали. Послали на пост служить. Там ранило. Лежал в госпитале. Ну вот и все…
— Мне твой дружок… Кстати, как ты с ним познакомился?
— С Жорой-то? Да за одной партой сидели. Я за него все время задачки решал. И дома у него бывал. Летом, во время каникул… А когда против немцев началось, так он, чудак, побежал прямо на пулемет. Тут я ему ножку подставил и за угол оттащил. Говорит, что я его спас… Да только, может, ничего и не случилось бы…
— Он примерно то же рассказывал. Только о задачках не вспоминал. Да это не так и важно. Встретились то как с ним?
— Я не курю, а махорку выдавали в госпитале Ну вот и решил обменять на что-нибудь. Знаете, как в госпитале кормят… Попались бычки. Только за них взялся, меня Жорка-то и окликнул…
— И ты согласился с ним уехать, дезертировал?
— Боялся я. Ведь сами посудите, упустил двух офицеров. Товарищ Неуспокоев прямо сказал…
— Кто это — Неуспокоев?
— Уполномоченный особого отдела…
— Неуспокоев… Неуспокоев… Что-то незнакомая фамилия… Где он раньше служил?
— Не знаю… Говорили, с Балтики будто бы прибыл…
— Неуспокоев… Какой он из себя?
— Да как вам сказать? Ростом-то, пожалуй, с вас будет, только в плечах, — Тимофей развел руки на всю ширину, — вот так. Орел у него на груди, такой синий…
— Татуировка?
— Ну да. Волосы? Потемнее ваших, назад он их зачесывает. Глаза? Глаза сердитые. Цвет не рассмотрел, но сердитые. Ну и маузер всегда с собой носит, большой такой, в деревянной кобуре.
— Портрет что надо, хоть картину заглазно пиши, — гриво улыбнулся Булдыга-Борщевский. — Ну ладно… Так что он?
— Говорит, что потеря революционной бдительности — преступление перед мировой революцией и что я за это буду отвечать по всей строгости закона… А умирать-то кому охота…
— Значит, решил дезертировать и вернулся в госпиталь?
