Ребекка вздрогнула, как кротенок. Она стояла, слегка пошатываясь и чувствуя, как на душе у нее становится все легче и легче. Брекен склонился и подался чуть вперед, пытаясь рассмотреть, что находится у подножия обрыва, и Ребекка поняла, что ей немного страшно и как-то неловко. Этот крот совсем ей не знаком, и вместе с тем она знает его лучше, чем кого-либо другого.

А Брекен только делал вид, будто пытается что-то рассмотреть. Он думал лишь о том, что позади него стоит она, его Ребекка, и отзвуки ее голоса еще витают среди лесных шорохов.

И вот он наконец повернулся, глядя на нее с невыразимой любовью, а она произнесла его имя, и Брекен услышал, и Ребекка почувствовала, что он услышал зов, вырвавшийся из глубин ее души, и поняла, что теперь они смогут быть вместе.

Он наконец увидел ее, именно ее, и она тихонько прошептала:

— Я — Ребекка, мое имя Ребекка, не дочь Мандрейка, не подруга Кеана, ни целительница, просто — Ребекка.

И тут же услышала, как лес наконец вздохнул свободно и отозвался шелестом и шорохом, а со склонов донеслось пение птиц, и все это было неразрывно связано с ней, и теперь он смог это увидеть, а ведь это такое блаженство — знать, что он видит ее такой, какая она есть, и быть самой собой.

— Ребекка, Ребекка…

— Да, любовь моя, это я, мой любимый, — ответила она.

Есть грань между едва заметным прикосновением и нежнейшей лаской, между легчайшим толчком, овеянным слабым ветерком дыхания, и шаловливым щекочущим касанием, но Брекен с Ребеккой не замечали, как одно движение, служащее выражением любви, переходит в другое.

И где бы они ни находились, в норе или на поверхности усыпанной сухими листьями земли, стоило их взглядам встретиться, и они замирали в восхищении перед всем, что их окружало. Они забывали, о чем только что говорили, и разговоры их часто прерывались на полуслове. И когда Брекен говорил о своей любви, он чувствовал, что готов хоть вечно твердить ей об этом, хотя никакие слова и никакие прикосновения не в силах передать стремление слиться воедино с бесконечно дорогим для тебя существом.

Порой, когда Ребекке хотелось пошалить, она затевала уже знакомую им игру и спрашивала:

— А ты вправду меня любишь?

Брекен после недолгого молчания принимался удрученно качать головой.

Она восклицала:

— Ну как же так?

Он говорил ей:

— Нет, пожалуй, все-таки нет, — с такой любовью и нежностью, что с этими словами не могли сравниться самые пространные уверения в любви и преданности.

Иногда Ребекка принималась рассказывать ему про крота, который был знаком ей и которого она любила всей душой, — да, да, хотя сейчас его здесь нет.

— А какой он был? — спрашивал Брекен.

Немного подумав, Ребекка подходила к нему поближе и принималась описывать крота, который всем, до мельчайших черточек, точь-в-точь походил на Брекена, и тогда Брекен говорил:

— Надо же, а я знал одну кротиху, которая жила неподалеку отсюда, и она мне очень нравилась…

— Да, а какая она была? — начинала расспрашивать Ребекка. — А ты любил ее по-настоящему?

В ответ на это Брекен не говорил ни слова, но она чувствовала, как его лапы ласково прикасаются к ее серому меху, и ощущала тепло его дыхания, легкого, как ветерок, и сильного, как корни деревьев, и глаза ее закрывались сами собой, она улыбалась и вздыхала, а он прижимался к ней все сильней и сильней, и, приникнув к нему, Ребекка, по телу которой время от времени пробегала блаженная дрожь, чувствовала, как внутри у нее все раскрывается, словно лепестки цветка, а из глубин сочится теплая влага, и каждое движение его восхитительно сильного тела рождает в ней отклик, и больше им уже не нужны никакие слова, и боль разлук навсегда осталась позади, потому что они вместе, они едины, связь между ними неразрывна, и каждый вздох, каждый крик — лишь часть несравненной красоты и величайшего на свете счастья.

Порой они принимались смеяться, порой на глазах у них выступали слезы, а они все ласкали друг друга, упиваясь любовью и не замечая, как сменяются дни и ночи.

Ребекка узнала о том, что у нее будут кротята, сразу же, как забеременела, увидев, что посреди сумрака, царившего в норе, разливается, окутывая их с Брекеном, мягкое свечение, такое же, как трепетный и мерцающий белый свет, который они видели, стоя в гроте под Данктонским Камнем и глядя на Заветный Камень.

Брекен узнал о том, что у Ребекки будут кротята, однажды на рассвете, когда услышал, как она возится в конце одного из туннелей, прокладывая новый проход и напевая песенку, которую выучила еще в детстве, до того, как они повстречались друг с другом. Он улыбнулся, рассмеялся и заснул, снова ощущая тепло и аромат ее тела. Заслышав его смех и догадавшись о том, что его обрадовало, Ребекка тоже засмеялась, чувствуя, что повсюду в туннелях воздух пронизан трепетом его силы, дарившей ей удивительную свободу, которая прежде казалась недоступной.

Наступил май, от листьев, которые она собирала для норы, где должны были появиться на свет кротята, веяло майской свежестью, и запах каждого из них казался ей особенным и неповторимым. Ребекка использовала для гнезда и травы, и ароматные стебли, и цветы собачьей мяты, потому что она хотела, чтобы подстилка была душистой и мягкой.

День проходил за днем, воздух становился теплее, и Ребекка проводила немало времени, трудясь над прокладыванием все новых проходов, примыкавших к тем, которые давным-давно прокопал Брекен между Камнем и лугами.

Брекен снова поселился в своей прежней норе, в которой долгое время прожила Ребекка и которую успела полюбить, и ей было приятно знать, что он бродит по этим туннелям и, как он говорил, «упивается ее восхитительным ароматом». Они наслаждались тем, что могут узнать так много нового, не прибегая к помощи слов.

В гости к ним заглядывал только Комфри, который с каждым днем чувствовал себя увереннее и мог теперь подолгу сидеть рядом с ними, не подергивая хвостом и не оглядываясь при каждом шорохе. Их любовь действовала на него успокаивающе.

Лишь благодаря ему Брекен и Ребекка узнали о том, что довелось пережить каждому из них за время долгой разлуки. Сами они ни о чем не спрашивали друг друга, но Комфри всегда отличался любознательностью и был склонен засыпать собеседников вопросами. Ребекка рассказывала о случившемся с ней со свойственной ей простотой и безыскусственностью, как будто в том, что она едва не погибла во время метели, и в том, что она проделала путешествие из Шибода в Данктон, не было ничего из ряда вон выходящего. И хотя она редко упоминала о Камне и о том, что все на свете происходит по его воле, за каждым из ее слов крылась глубочайшая убежденность, что каждое из событий так или иначе связано с ним, и остается лишь дивиться превеликой его мудрости, постигнуть которую никак невозможно.

Рассказы Брекена носили более напряженный, драматичный характер, и Комфри, затаив дыхание, слушал истории о том, как они с Босвеллом не раз оказывались на волосок от гибели, и с восхищением думал о том, какой невероятной силой нужно обладать, чтобы уцелеть, постоянно сталкиваясь со страшными опасностями.

Но Брекен проявлял подобную откровенность лишь с Комфри, для остальных обитателей системы он оставался загадкой. Разумеется, они знали о его подвигах, но никому не удавалось заставить его разговориться на эту тему, и порой им казалось невероятным, что этот крот, который, с их точки зрения, не отличался ничем особенным, сумел совершить за свою жизнь столько славных дел.

Но куда чаще жители системы заводили меж собой разговоры о том, что Брекен и Ребекка теперь вместе, и все чувствовали, какой любовью и безмятежностью проникнуты отношения этой наиболее уважаемой во всем Данктоне пары. Казалось, с тех пор как они поселились вдвоем неподалеку от Камня, в системе воцарилась мирная, благожелательная атмосфера, неожиданно, словно чудом, вдруг пришедшая на смену раздорам, которые сеял в ней Рун.