Что же до гибели Руна, то выразители общественного мнения, которое никогда не отличалось постоянством, теперь утверждали, что «этот Рун никогда мне не нравился, и мне показалось подозрительным то, что он вдруг явился сюда после стольких лет отсутствия и прямо-таки из кожи вон лез, стараясь убедить всех в том, что он желает нам добра…»

На что кто-нибудь обязательно отвечал:

— Вот и я тоже так подумал, но вслух сказать не решался, потому что мне не хотелось никого зря оговаривать, и вроде бы ничего плохого он не делал, но, конечно, у меня были свои сомнения…

И так далее, и тому подобное.

Разумеется, Комфри вновь стал всеобщим любимцем, и теперь, когда Ребекка явно отошла от дел, всем стало совершенно ясно, кто является целителем в системе.

Глядя на все это, Комфри только улыбался, но не сердился, ведь он заботился о других, выслушивая их жалобы и стараясь вылечить их, лишь потому, что сам к этому стремился, как и Ребекка, и всегда прислушивался к одному лишь Камню, не полагаясь на слова и переменчивые настроения кротов.

В начале июня за два часа до рассвета у Ребекки родились кротята, и этот выводок оказался последним в то лето. Роды прошли быстро и благополучно: казалось, четверо кротят появились на свет в мгновение ока, и Ребекка тут же принялась вылизывать своих малышей.

Это были третьи роды в ее жизни, второй выводок кротят, которых ей предстояло вырастить, и уход за ними казался ей делом очень простым и естественным, а вдобавок очень приятным.

Все время, пока длились роды, Брекен находился поблизости от Ребеккиных туннелей, но в нору к ней не заходил, хотя ему очень этого хотелось. Впрочем, по прошествии двух дней, когда кротята уже начали вовсю пищать, Ребекка сама позвала его полюбоваться на малышей.

Каким огромным показался ей Брекен. Он застыл на входе в ее нору, завороженно глядя на четверых кротят, которые непрерывно возились, шевелили тоненькими розовыми лапками, тыкаясь носиками в разные стороны, то карабкаясь друг на друга, то сваливаясь, таращась вокруг невинными, бесхитростными глазками.

Ребекка уже придумала, как назвать троих: двух самочек — Роза и Келью, а самца, который был поменьше, — Бич (Бук). Она выбрала это очень распространенное имя, зная, что бук — любимое дерево Брекена, а он не стал говорить ей о том, что когда-то Ру назвала так же одного из родившихся от него кротят.

Ребекка сказала, что пока не знает, какое имя дать четвертому кротенку. Может быть, назвать его в честь одного из тех, кого оба они очень любили, в честь Меккинса или Босвелла?

Но Брекен покачал головой. Нет, надо придумать что-нибудь другое. Конечно, очень трудно понять, на кого похож любой из малышей, но этот кротенок не напоминал ему ни Меккинса, ни Босвелла. Он оказался самым крупным из выводка, и, хотя в борьбе за право ухватиться за материнский сосок Келью всегда оказывалась первой, он отставал от нее совсем ненамного.

Брекен спокойно стоял, наблюдая за их возней. Он не придавал большого значения именам. Его одолевали совсем иные мысли, которые, как правило, приходят в голову отцам, впервые увидевшим чудо новой жизни. В такие минуты они нередко чувствуют себя беспомощными и приходят в глубокое изумление. «Неужели эти малыши когда-нибудь вырастут и станут взрослыми?» — думают они, с трепетом глядя на беспомощных детенышей, в каждом движении которых ощущается биение жизни.

Четверо кротят все возились, ползая перед ним, и Брекену вспомнилась метель, которая обрушилась на Мойл Шибод. Он подивился тому, что таким вот крохотным созданиям — кротята, которых Ребекка родила в Шибоде, наверняка были ничуть не больше этих — удалось выжить в условиях, при которых сам он чуть не погиб. Мысль об этом просто поразила его. В этот момент кротята сбились в кучу, пытаясь залезть на спину друг другу, вскидывая вверх лапы с растопыренными коготками, и ему вспомнились скалы, которые высились невдалеке от Кастель-и-Гвина, а писк кротят напомнил ему о завывавших в тех краях ветрах.

В это время кротенок, которому они еще не дали имени, забрался выше всех, задрал голову, потянулся вперед и, не найдя опоры, покатился кувырком вниз и шлепнулся на землю позади троих малышей.

Брекену показалось, будто он снова оказался среди мрачных Камней, возвышавшихся за Шибодом, и, поскользнувшись, полетел вниз, как его сын, проваливаясь все глубже и глубже в безымянную расселину, над которой вздымался недоступный пик Триффан, походивший очертаниями на крохотный носик кротенка. Брекен содрогнулся, вспомнив о том, как он падал, с каждой минутой оказываясь все дальше от вершины Триффана…

— Назови его Триффан, — сказал Брекен.

— Хорошо, — ответила Ребекка. Ей не было необходимости спрашивать почему. — Триффан, радость моя, Триффан, дорогой мой…

Так Брекен впервые услышал, как Ребекка назвала одного из их малышей по имени.

Время шло, приближалась Самая Короткая Ночь, и Брекену предстояло произнести слова молитвы во время традиционного ритуала, но Ребеккины кротята еще не успели достаточно подрасти, и она боялась брать их с собой, хотя ее нора находилась совсем недалеко от Камня.

Впрочем, всеобщее волнение передалось малышам, они догадались о том, что предстоит какое-то необычное событие, а потому весь день вели себя на редкость беспокойно, то и дело принимаясь ни с того ни с сего громко пищать.

К середине июня они уже успели изрядно окрепнуть и вовсю ползали по Ребеккиным туннелям, а ей приходилось разыскивать их и загонять обратно в главную нору, потому что ей хотелось, чтобы они ночевали все вместе. Ребекке пришлось попросить одну из кротих посидеть с малышами и проследить, чтобы с ними ничего не приключилось, пока она будет участвовать в ритуале, совершаемом у Камня.

Когда Ребекка собралась уходить, кротята переполошились, громко запищали и никак не желали успокаиваться, хоть и видели ее улыбку и слышали ее ласковые слова. Но тут вмешалась самка, которая пришла посидеть с ними, и принялась их уговаривать:

— Ну-ну, вот глупенькие, мама уходит ненадолго, она скоро вернется, вы зря перепугались. Ну-ну, мои хорошие, тише, тише.

Какая дивная настала ночь! Теплая, ясная, в небе сияла яркая, как солнце, луна. Над головами у собравшихся на прогалине кротов покачивались ветви буковых деревьев, и листья, колыхавшиеся на ветру, мерцали, отражая лунный серебристый свет.

На прогалине царило радостное волнение: все знали, что на этот раз ритуал будет совершен как положено, и Брекен, который совершил множество путешествий — говорят, он побывал в Аффингтоне и в других, еще более далеких краях, — произнесет слова молитвы, которым его научил один из самых замечательных старейшин, живших когда-либо в Данктонском Лесу, которого звали Халвер!

Малышей, родившихся раньше, чем Ребеккины кротята, привели на прогалину, и теперь они стояли рядом с родителями. Некоторые из них принимались шалить, не понимая, что происходит вокруг, но стоило им обратить внимание на огромный Камень, громада которого вырисовывалась на фоне восходившей луны, как они тут же затихали.

Многие из матерей шептали своим детенышам:

— Постарайтесь запомнить все, что увидите и услышите сегодня, ведь все это делается для вас, и для всего Данктона огромная честь то, что Брекен произнесет сегодня слова молитвы, которые он выучил, когда был совсем ненамного старше вас. Так что постарайтесь хорошенько все запомнить!

И, как ни странно, многим из кротят, которые то и дело отвлекались, думая об играх, о еде, о том, как хорошо было бы побегать по туннелям с братишками и сестренками, действительно навсегда запомнилась эта неповторимая ночь.

Но рядом с ними не было одного кротенка — Триффана (во всяком случае, его не было на прогалине), в памяти которого та Самая Короткая Ночь, когда ритуал у Камня совершал Брекен, тоже запечатлелась навеки, но по особым причинам.

Он не только оказался самым крупным из всего выводка, но и самым предприимчивым, а если одной самке приходится следить за четырьмя кротятами сразу, она, как бы ни старалась, вполне может ненадолго упустить из виду одного из них. Поэтому, когда малыши разбрелись по Ребеккиной норе, кротиха, временно взявшая на себя заботу о них, не заметила, как Триффан выбрался в туннель.