Затем он почувствовал, как какой-то неведомой силой его подкинуло вверх, и он полетел к небесам, а затем начал падать, погружаясь в колышущееся море боли, потом ударился об один из больших Камней, стоявших на краю луга, на мгновение открыл глаза, увидел собственную залитую кровью лапу, и его снова пронзила острая боль.

Запах непонятного существа развеялся. Ветер зашелестел в травах, росших вокруг Камней. Боль по-прежнему терзала Брекена, а в голове его все время крутилась странная, нелепая мысль: «Надо же, я умираю, как глупо». Но лапа его все еще прижималась к Камню, он чувствовал тепло и мощную силу, исходившую от него, которая пугала его, но к которой он не мог не тянуться.

Комфри остался на прогалине вместе с Ребеккой, но уже не пытался окликнуть ее. Он следил за каждым ее движением, готовясь защитить ее, если появится какая-то опасность, и видел, как страшные муки, в которых она пребывала, закончились, и тогда произошло нечто, показавшееся ему куда более страшным. Ребекка приникла к Камню и принялась еле слышным шепотом произносить слова, обладающие целительной силой, и каждое из этих слов, возникшее из мучений, которые она претерпела, каким-то таинственным образом проникало в глубь Данктонского Камня, который внезапно словно наполнился трепетом ее жизни. Сгустились сумерки, спустилась ночь, и в темноте слышались лишь ее всхлипывания и слова, которые она шептала, приникнув к Камню, стоявшему среди качавших голыми ветвями деревьев:

— Любовь моя, я здесь, любовь моя, мой любимый.

Свет померк, стало темно, и Брекен, очнувшись, снова ощутил боль и понял, что смерть отступила. Он увидел, как вибрирует круг Камней, рядом с которым он лежал, источая тепло, силу и свет, который был ему знаком, который он уже видел раньше. Свет жизни, мерцание которого манило его к центру круга, свет любви, исполненный тепла, похожий на прикосновение к гладкому меху, и он вновь и вновь принимался шептать имя, звучание которого помогало ему преодолеть боль:

— Ребекка, Ребекка, Ребекка…

Она стояла в круге Камней и звала его к себе, а Камни вторили ей, не позволяя ему заснуть, не давая погрузиться в море боли, и он все полз и полз, истекая кровью, одолевая дюйм за дюймом, превозмогая боль, туда, где ждала его целительная любовь Ребекки, понимая теперь, что она жива и зовет его к себе, вкладывая в этот зов все свои силы. Чувствуя, как велика ее любовь, как остро он необходим ей, Брекен продолжал ползти к центру круга животворных Камней, постоянно удаляясь от края бездны, на дне которой притаилась смерть.

Все стихло в Данктонском Лесу, предчувствуя наступление полуночи, и тогда Ребекка наконец вздохнула и отстранилась от Камня.

— Ах, — сказала она, — любимый мой.

Подойдя к ней, Комфри с изумлением заметил, что она улыбается.

— Брекен жив, — сказала она. — Он жив, да, да, это правда. Возможно, он уже не вернется в Данктон, но теперь это не имеет значения, он знает, что наша любовь сильней всего на свете, она нетленна…

Но это имело значение, и Комфри понял, что теперь необходимость в этом стала еще острей, чем когда-либо прежде.

— П-пойдем, Ребекка, тебе лучше вернуться к себе в нору и поспать. Пойдем.

Он повел ее за собой, уложил, а когда она уснула, еще долго сидел рядом, прислушиваясь к ее дыханию, пока оно не стало наконец медленным и ровным и от него не повеяло такой же безмятежностью, как та, что исходит от Камня.

Ребекка со смехом сбежала вниз по склону и закричала:

— Комфри, Комфри! Попробуй-ка догнать меня!

Комфри побежал следом, двигаясь немного неуклюже — он никогда не отличался проворством, — изумляясь тому, как сильно изменилась Ребекка после той страшной февральской ночи. Она точно вдруг помолодела на много лет, стала беспечной и шаловливой, как юный кротыш, и ничто в ее поведении не напоминало о том, что она повидала на своем веку четыре Самых Долгих Ночи и являлась целительницей системы.

Целительницей? Впрочем, пожалуй, больше нет. Разумеется, она по-прежнему заботилась о других, и, если кто-то обращался к ней, она никогда не отвечала отказом. Но обитатели Данктона заметили, что Ребекка изменилась и отнюдь не горит желанием помогать им в тех случаях, когда они прекрасно могут сами справиться со своими проблемами. Им показалось, что она обрела сверхъестественную способность проникать в потаенные уголки их душ. Подобная прозорливость пугала кротов, и они старались не докучать ей лишний раз.

Лишь кое-кто из стариков да несколько кротышей продолжали часто наведываться к ней. Радость и умиротворение, которые она испытывала, глядя на родной лес, передавались им, и они понимали, что эти чувства обладают великой целительной силой.

Поэтому обязанности целителя взял на себя Комфри, и теперь кроты постоянно обращались к нему, а он старался помочь, придерживаясь собственных методов, и лечил их травами, которые иногда помогали им избавиться от недугов, а иногда нет.

Но порой у него выдавалось свободное время, или же Ребекка приходила к нему и заставляла ненадолго бросить все дела, как в это туманное теплое апрельское утро, когда, несмотря на его возражения, ей удалось уговорить его поиграть в прятки.

Сбежав по склону, Ребекка оказалась в Старом лесу, где голые черные деревья еще служили напоминанием о пожаре, но уже появился молодой подлесок, а серый пепел скрылся под слоем опавшей листвы. Конечно, если покопаться в ней, пепел еще можно было найти, но он уже смешался с почвой, в которой виднелись корешки весенних анемонов, извилистые корни лещины и молодых побегов вяза.

В прошлом году Ребекке не удалось самой найти Бэрроу-Вэйл, но теперь она не сомневалась, что сумеет найти дорогу. В подлеске повсюду слышались шелест и шорохи. Среди ветвей деревьев, на которых уже появились сережки и почки, порхали птицы.

Покрикивая «Комфри, Комфри», заливаясь радостным смехом, Ребекка бежала так быстро, что он никак не мог ее нагнать, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться на желтые цветки чистотела.

Она бежала, направляясь к Бэрроу-Вэйлу, и ей казалось, что все травы, деревья и обитатели леса, залитого солнечным светом, который уже пробился сквозь утренний туман, представляют собой единое целое, частичкой которого является и она сама, и повсюду ощущается биение жизни, пробудившейся вновь с приходом весны.

— Ах! — воскликнула Ребекка, вздохнув от блаженства, и беззаботно рассмеялась, совсем как в детстве, когда ей впервые открылось это чудо, ее любимый лес.

Выйдя на опушку, где в почве было много мелких камешков и трава росла менее густо, Ребекка поняла, что добралась до Бэрроу-Вэйла.

— Может, выкопать нору? — подумала она вслух и уже было взялась за дело, но потом отвлеклась: сначала ей захотелось получше рассмотреть, как постепенно тают причудливые клочья тумана, потом впервые за эту весну до нее донеслось жужжание шмеля, а затем она услышала, как среди деревьев в восточной части леса, уцелевшей во время пожара, раскричались грачи. Она остановилась в том месте, куда проникал бледный свет солнца, и подумала, что надо бы пойти отыскать Комфри или позвать его, и ей стало немного грустно при мысли о том, что он так и не научился как следует играть и дурачиться, ведь такие милые шалости не в его характере.

А впрочем, сколько она себя помнит, ей никогда не удавалось ни с кем вдоволь наиграться, с блаженством ощущая всю полноту жизни. Но эта грусть была лишь одной из граней счастья, наполнявшего ее при мысли о том, что в лесу так много красоты и радости. Тяготившая ее душу тоска развеялась в ту ночь, когда, стоя подле Камня, она с уверенностью поняла, что ее Брекен жив, хотя неизвестно, вернется ли он, что связывавшая их любовь стала иной, но он жив, и она сумела помочь ему избежать гибели. Вспомнив об этом, она улыбнулась, а когда до нее донесся жалобный зов Комфри, гадавшего, куда она подевалась, Ребекка громко рассмеялась.