– И кто же? – не поняла Оля.

– Он перед вами, – на моем лице появилась застенчивая улыбка и я ногой стал расшвыривать костер.

Дверь распахнулась словно от сильного порыва ветра. Машенька вздрогнула от неожиданности и выронила из рук зеркальце, в которое рассматривала свое личико, отрешась от мирской суеты.

Семенов, влекомый тем самым воображаемым ветром, пронесся мимо стола секретарши, не взглянув на нее. Максим Константинович прошел чуть медленнее, не забыв о дежурной улыбке. Ершов замыкал шествие, буравя сосредоточенным взглядом пол. Он уже практически миновал пространство приемной как вдруг из-за спины услышал робкий Машенькин голос:

– Андрей Валерьевич, можно на пару слов?

Ершов буквально заскрежетал зубами:

– Мне решительно некогда.

– Это не займет много времени.

Машенька выплыла из-за стола со всей грациозностью, на которую была способна, дабы оборачивающийся Ершов мог сполна насладиться сим процессом. Девушка практически вплотную приблизилась к Ершову и изобразив на лице невинно-сексуальную гримаску, промолвила:

– Я понимаю, что вы очень занятой человек, но вот набралась наглости и хочу вас пригласить сегодня поужинать.

Если бы нижняя челюсть могла отваливаться в буквальном смысле, то она в мгновение ока рухнула бы на пол и не исключено, что бетонное перекрытие не остановило бы ее движение, позволив обитателям нижних этажей любоваться этой частью тела Андрея.

Понадобилось несколько секунд, чтобы челюсть вернулась на свое законное место и ее обладатель спросил:

– С чего бы?

– Я долго размышляла и пришла к выводу, что заблуждалась на ваш счет. Ну, первое впечатление, плохое настроение, те самые дни – вы же понимаете, – Машенька закатила глаза и прыснула со смеху. Осеклась, прикрыв ладонью рот. – Извините.

– Все нормально.

– Так вот, – Машенька вздохнула как провинившаяся первоклассница, приподняв плечи и склонив голову на бок. – В качестве извинения.

В горле Ершова пересохло, но он выдавил из себя:

– Ужин? И все?

Машенька потупила голову и бросила исподлобья полный загадочности и в то же время обещания чего-то невероятного взгляд. И тут Ершов окончательно поплыл. Он еще не осознавал, но только что с потрохами попал в лапы к чаровнице, которая подобно мифической сирене завлекла его сладкоголосыми песнями. И несмотря на то, что Машенька сфальшивила бы в восьми нотах при семи существующих, она легко бы дала фору морским певуньям. Эта сирена в в обтягивающем коротеньком платьице была гораздо очаровательней, опасней и мстительней тех, что губили древних греков.

На мгновение грезы о том, что могло случиться предстоящей ночью, вытеснили из разума Ершова все остальное. Все дела и заботы, заговоры и шантажи, риски и цель, ради которой он жил. Андрей готов был схватить Машеньку в охапку и умчаться куда глаза глядят, послав к чертям своих компаньонов и все это бессмертие. Потому что за то чтобы разделить постель с такой дамой, можно было и умереть.

У дамы были мысли несколько иного порядка. Ну же, долговязый кусок дерьма, думала Машенька изо всех сил стараясь ни единой лицевой мышцей не выдать переполнявшее ее отвращение к этому выскочке. Что тебя, мать твою, парализовало? Хотя и неудивительно. Небось всю жизнь каких-нибудь страшилищ трахал. Да и то, после того как подпаивал изрядно.

Ершову тем временем удалось сбросить оцепенение. Он попытался напустить на себя важный вид и продемонстрировать, что предложения поужинать от красоток для него обычное дело. Но получилось плохо.

– К…к…конечно, – запнулся он на первом же слове.

– Заедете за мной после работы?

– Куда пойдем?

Этот жалкий мудак даже место выбрать не может. Какие бы дела он не крутил с Семеновым, Машенька посочувствовала своему шефу.

– Я знаю изумительный ресторанчик, – почти прошептала Машенька. – Там тихо, вкусно кормят и главное: есть закрытые кабинки, – секретарша подмигнула Ершову и добавила: – Без камер.

Бедный журналист издал звук, представляющий из себя смесь икоты и кашля. Попытался вставить туда фразу "до вечера", но на выходе получилось бульканье, похожее на крик утопающего, в рот которого уже хлынула вода. Густо покраснев для полного комплекта нелепости Ершов вылетел из приемной.

Невинно-сексуальная гримаска на лице Машеньки сменилась на хищный оскал свирепой волчицы. Для абсолютного сходства девушке оставалось зарычать и капнуть слюной.

Теперь ей предстояло пережить вечер в компании этого урода. И не просто пережить, а… Аааа… к черту! В себе она не сомневалась. В сексе с шефом тоже было мало приятного. Но здесь к физической брезгливости примешивалось еще и презрение. Но она справится. Продержится. Только бы Стас не обманул.

Машенька тяжело вздохнула и поспешила вернуться к любимому зеркальцу.

Лидия Томилина сжимала в своих руках пухлую прямоугольную брошюру, обязанную своим объемом вклеенным туда дополнительным листам. Листы эти были испещрены совершенно неразборчивым почерком. Начинаясь вверху разудалой вязью ближе к концу строчки делались уже, а каждая буква сжималась чуть ли не в точку, словно боясь перескочить в чужой и незнакомый мир соседней страницы. Красные, синие, зеленые чернила – эта брошюра цвела изнутри всеми цветами радуги, хотя ничего радужного не несла.

Лидия всем сердцем ненавидела каждое слово, каждую запятую, каждую латинскую закорючку в этой проклятой книжке, пропахшей клеем-карандашом, которым так любили мазюкать врачи, прежде чем приляпать внутрь новую справку.

Побелевшие от напряжения пальцы женщины вонзались в ни в чем не повинную бумагу. От мест надавливания по картонной обложке расползлись сгибы, похожие на морщины, словно означая старость, а следовательно и скорую смерть. Брошюра и правда предрекала смерть. Она являлась ничем иным как историей болезни. Историей болезни маленького мальчика. Симпатичного миниатюрного паренька десяти лет от роду по имени Дмитрий. Лидия звала его Митя. "Мой Митя".

Диагноз был известен давно. Опухоль головного мозга. Неоперабельная. И с этим Лидия смирилась. Смерть она могла победить. Но время… Время высилось непоколебимым монолитом. Но Лидия надеялась протянуть как можно дольше. Делать Митю навечно десятилетним – это было неправильно. Страшно и нелогично.

Последнее обследование разрушило надежды в пух и прах. Опухоль росла и неотвратимо приближала неизбежное.

Онколог, пожилой грузный мужчина в очках с очень маленькими стеклами, которые попросту терялись на его огромном лице, перебирал бумаги с результатами свежих тестов и сокрушенно мотал головой. Лидия, сидевшая на краешке стула перед столом врача, замерла в ожидании, взирая на онколога подобно подсудимому перед оглашением приговора. Она не в силах была задать самый важный вопрос. Он висел на кончике языка и сорваться ему мешал страх. Страх матери за судьбу сына. Но если обычная мать боится потери, боится больше никогда не увидеть своего ребенка живым, то Лидия боялась совсем другого.

Упрека. Вечного упрека под боком. Сначала молчаливого, а потом… В ее голове мысленно предстала картина, как много лет спустя Митя, уставший от непрекращающегося детства, скажет ей ужасную фразу: "Лучше бы ты дала мне умереть!" И не слушая оправданий уйдет и возненавидит свою мать.

Лидия никогда не верила в бога, но теперь губы бесшумно молили о нескольких годах отсрочки.

– Два месяца. Если повезет – три.

Лидия вздрогнула словно этот верзила в белом халате наотмашь влепил ей пощечину своей гигантской пятерней. Но лучше бы он так и сделал. Было бы не так больно. Потому что больнее слов, просочившихся меж его мясистых, похожих на две сардельки, губ быть ничего не могло.

– Неужели…

– Нет, – врач предвосхитил вопрос женщины. – Мы сделали все что могли. Но эта дрянь, она… сильнее. Если вы верующая – молитесь. Если нет – тоже молитесь. Хуже не будет. А там… – он устремил взгляд к потолку. – Вот такие дела, Лидия Васильевна. Соболезную.