— Сегодня ночью нужно брать.

— И возьмём. Не проснётся. Я ему питейку дал с начинкой. Вылакать один не посмеет — весь десяток видел. Стало быть, приговорят все вместе.

— Когда уснут?

— Заполночь.

— А дозор?

— Придётся снимать. Ничего, усыпишь. Шею захватишь, хоп, и он спит.

Безрод задрал голову в небо. Странное место горы. Вот скачешь ты по равнине, солнце жарит, сам в испарине плаваешь, как в бочке, а стоило въехать в ущелье, меж двух каменных стен, солнце ровно закатили, жару завесили, будто полотняным навесом отгородился и ветер надул сюда облаков, чисто пастух отару загнал на пастбище. И небо здесь… чернее что ли. И звезд как будто больше, тут они похожи на белую гальку, что высыпали на только что просмолённую лодку. И близко, кажется, протяни руку и достанешь. Минувшим вечером, наверное, Жарик сидел на крыльце и смотрел на Вестовую звезду — уговаривались, что здравицы будет через нее передавать. Поди ждал, когда покажется, сидел из последних сил, шептал что-то свое, наказзывал обязательно передать привет отцу, должно быть носом клевал, а Верна гладила по шейке, целовала в макушку. И только скажи, что бездушны звезды: вот прямо сей же миг в нос ударило тёплым, детским, не иначе Жариком и Снежком, и сладковато пряным — это Верна по носу врезала, мало в глазах не потемнело, и уж точно бабочки в животе запорхали, пух щекотный залетал, и оборвалось внутри, как в пропасть слетел…

—… ты вообще слушаешь? Ишь голову задрал, того и гляди, назад укатится.

— Слышу. Морду твоему тряпкой обмотаем, не заржёт. Айда назад.

— Эй, свои! — окликнул верховный насторожённую темноту впереди.

— Слышу. Проходи.

Всё обговорили, осталось только нырнуть под полог, сыграть в притворяшки и заполночь встать, но когда Безрод и Стюжень ступили в проход между соседними палатками, впереди, на маленькой кострищной площади, одной на четыре палатки, сидящий боком у огня обнаружился кто-то настолько знакомый, что ворожец невольно с тревогой оглянулся на Сивого. Ого, тоже узнал. Вон глаза в ледышки превратились, и не беда что ночь кругом, а света костра слишком мало, чтобы разглядывать мельчайшие черты. И разглядывать не надо, синего в глазах осталось мало, белым заплыли, ровно снегу набросали. Как про иного говорят: «Ну всё, распалился, сейчас бить будет», про этого впору говорить: «Ну все, остыл, спасайся». Старик поёжился. Холодом обдало, будто разложили на громадной ледяной тёрке и натирают, а ты сыплешься в чан мелкой стружкой, тебя всё меньше, а в спину кусают холодные зубы и вгрызаются глубже и глубже.

— Тс-с-с-с! — млеч у костра приложил палец к губам, поднялся на ноги и поманил за собой. — Идём в мою палатку. Тут, недалеко.

— Тут всё недалеко, — буркнул верховный, косясь на Сивого, а тот напрягся, точно тетива, тронь — зазвенит.

Старый знакомец подвёл к самой большой палатке в стане и первым скользнул внутрь. Чуть помедлив, Стюжень вошёл вторым. Безрод, пожевав ус на пороге — третьим.

— Я не спрашиваю, кто это у нас весь такой замотанный, — хозяин поставил на походный раскладной столец три чарки, разлил из питейки и знаком показал «пейте».

— Кстати, как дурак, ты никогда мне не глянулся, — ворожец огляделся. — Так себе дурак получился. Неубедительный. А ничего такие хоромы!

— Подсотенный я, — старый знакомец махнул рукой. — Разматывайся, никто не увидит. Поди, упрел в тряпках.

Сивый ухмыльнулся, пальцем подцепил узелок, а дальше были только круглые глаза и раскрытый рот млеча, когда повязка сама поползла вокруг головы, как змея.

— Рот закрой, муха залетит, — старик громко хлопнул в ладоши.

Взмёт изменился. Суеты в движениях стало меньше, стало меньше и самих движений — ушли взвинченная дёрганность и «лошадиные танцы под седлом». Гриву отпустил, борода стала больше, пламя в глазах притушил, ровно печную заслонку пододвинул. Не сводя с Безрода глаз, Взмёт кивнул. Да, надо закрыть рот, подсотенный как-никак.

— Тогда говорить с вами было бесполезно, — Стюжень всё-таки опустился на походную сидушку у самого входа. — Вы не слышали, не видели, не понимали. Теперь-то можно. Чего на него взъелись?

— Хотели на кого-нибудь окрыситься, он и подвернулся. Не он, нашли бы кого-то другого. Даже хорошо, что ты, Сивый, попался. Кто иной мог просто помереть.

— Слыхал? Ты помимо всего прочего и жизнь какому-то бедолаге спас!

Безрод молча кивнул. Спас.

— У тебя семья была?

— Была, — Взмёт кивнул и помрачнел. — Всех оттниры вырезали.

Млеч словно в минувшее проваливался: глядишь Сивому в глаза, и будто подёргивается туманом настоящее — эта палатка, походный стол, голос ворожца звучит глуше, почти как шёпот — и ярче яркого видишь то лицо из давно минувших дней: жуткая ухмылка, сведённые в нить брови и мерзлый взгляд. А когда Безрод в той драке мотал головой или его потряхивало от ударов, как будто наяву слышался звонкий шумок колотого льда в глазницах.

— Зачем ты здесь?

Сивый недоумённо пожал плечами.

— Распущу на ремни твою сотню, а оттнирам в горы подпущу мор. Разве не ясно?

Взмёт с кривой улыбкой отмахнулся, мол с этими бреднями не ко мне.

— Кто тебе нужен из моих людей?

Безрод слегка приподнял бровь, а Стюжень сдержанно и потому натужно расхохотался.

— Я же говорил, что дурак из тебя никакой.

— Не воевать же с оттнирами вы сюда явились. Ну?

Вророжец успокоился, коротко взглянул на Безрода. Тот, соглашаясь, моргнул.

— Догляд. Тот, длинный.

— И, конечно, никто у него не родился⁈

— Ну… может и родился, только мы об этом не знаем.

— Зачем он вам?

Безрод подошёл к млечу — тот невольно встал, напрягся — и отсыпал толчёного льда из глаз в глаза. Подсотенного тряхнул озноб. Стюжень усмехнулся, взял чарку, пригубил. Привыкай, красавец. Времена нынче такие. «Жизнь никогда не будет прежней», — можно теперь повторять каждый день.

— От него мор пошёл. По крайней мере одна из цепочек. Ему золотом плачено за отравленный колодец. Клубок разматываем.

Взмёт недоверчиво поморщился, перевёл взгляд на Стюженя, тот кивнул.

— Почему именно он?

— Если спрашиваешь, почему из всех людей в мире для гадости выбрали его, ответа у меня нет. Наверное, золото любит сильнее прочих.

— Не спрашиваю, как вы узнали.

— Ты ведь не забыл, кто перед тобою сидит?

— Да уж, забудешь.

— И что? Отдашь Догляда?

Млеч какое-то время медлил перед ответом, разглядывая резьбу на чарке. Что-то особенно его заинтересовало, подсотенный даже к светочу подошел, поднял чарку повыше.

— Если переживёт этот поход, забирайте.

— На чарке прочитал? Не в игрушки играем. Мир на волоске висит, люди гибнут, — отчеканил Стюжень, качая головой.

— Ага, люди гибнут, — согласился млеч. — Аккурат целая сотня может не вернуться в долину. И я никогда не отпущу бывалого бойца с опытом воеводства накануне рубки.

— Никогда бы не подумал, что наш гусь настолько тяжёл, — старик подмигнул Сивому, кивая куда-то в сторону, в общем туда, где как раз теперь медленно проваливался в сон Догляд.

Взмёт коротко хмыкнул, тряхнув гривой.

— А я не про Догляда, — а когда ворожец изумлённо поднял брови, коротко кивнул на Сивого. — Про него. Никогда мы друзьями не были и не будем, но вы оба тут лишними не станете. Старый, рот закрой, муха залетит.

Стюжень рот прикрыл, аж зубы лязгнули. Удивлённый донельзя он поднялся на ноги.

— Нет, вы только поглядите, — старик руками всплеснул. — Жил себе балбес, горя не знал, лаял, кусал почём зря, а теперь — уважаемый человек, воевода, голова сединой бита от дум, трудов и забот. Взмёт, ты ли это? Это тебе я десны сшивал, что клочьями висели? Это у тебя шкура в дырах была, как шуба, молью траченная?

— Тогда был сам по себе, теперь подсотенный. Люди подо мной.

Безрод ухмыльнулся.

— Говоришь, как блудяшка. Мол, раньше гуляла, а теперь нельзя — тяжёлая.

— Чудеса! Говорить умеешь?

— А Коряга где?