— Храбрый воин, помоги мне встать. Прошу.

Протянула руку. Вороток замешкался. Тычок тут как тут, в бок толкает, ну же, дай лапу. Ну дал. Поднял. Зашатало её, чуть не упала, на грудь повалилась, обняла. Отстоялась, подняла голову, улыбнулась во все жемчужные зубы.

— Благодарю…

— Вороток я, — буркнул, — ты это… хочешь стоять, к борту встань. Всяко прочнее.

— С храбрыми воинами надежнее.

— На-ка. Хоть и тепло, мокрая вся. Укройся, — поднял с палубы верховку, накинул ей на плечи.

— А я Тычок, — старик тут как тут, лыбится в остатние зубы, сияет, как начищенный ковш, — это моя верховка!

— Благодарю тебя, почтенный старец.

Вороток, уж на что был настроен серьёзно, мало не уржался. Хоть бы на лицо глаза поднял, старый пень, всё на грудь таращится, титьки взглядом мерит. Вороток и сам глаза скосил. Да-а-а-а…

Щелк отбивал в бубен меру, Рядяша сел на скамью, Неслух уступил ему место, растянулся на верховке, задремал. Близко, близко уже Скалистый.

Ветер проснулся. Засновал туда-сюда, вокруг, вздул парус, затеребил Гюсту вихры, ровно верный пёс языком зализал, виноватился. Дескать, ну да, проспал я всё на свете, не помогал, бывает. Но я ведь хороший!

— Хороший, хороший, — заулыбался кормщик.

— Суши вёсла! — Сивый встал со скамьи, потянулся, утёр со лба пот, отлепил от спины мокрую рубаху. Пришли.

Туман сдуло. Ровно занавес раздёрнуло вправо и влево, а в середине сочно и ясно серел скалами остров, ярко зеленел соснами на макушках холмов и чисто звенел детскими голосами. Стайка мальчишек, ровно воробьята, ссыпалась по пологому холму к причалу, замахала руками. Прыгали, чирикали, точно всамделишные воробышки. Жёны спускались без суеты, но мало кого из парней могла обмануть их неторопливая размеренная походка. Самая молодая из замужних, Морошка, жена Ледка, едва на бег не сорвалась, а парни на ладье и бабы на берегу, с одинаковыми улыбками толкали друг друга локтями, мол, смотри, несётся, как птица, земли не касается, ровно пятки ей жжёт.

— Тут самое главное — силы на утро оставить, — как бы в никуда бросил Сивый, но головы парней, как стянутые, повернулись к вострослуху. Незло засмеялись.

Ледок привычно скривился. Привык уже. Так будет, пока Вороток, раздолбай, не женится.

— Гля, орлица наверху! — Щёлк толкнул в бок Неслуха.

На самом верху холма, недвижимая, как вековая сосна, над всей бабьей и ребячьей суетой стояла внушительная Жичиха. Эта не станет егозить по склону, ровно змейка бесхребетная — стати не позволяют. Гюст приветственно свистнул, парни, что стояли поближе, с кривыми рожами позакрывали уши: «Ой, оглохну-оглохну!». Ответ прилетел с вершины холма. Жичиха засучила рукава, сунула пальцы в рот и выдала такое, что на Улльге одобрительно зацокали.

— Эй, сватья, нешто не могла раньше свистнуть? — весело крикнул младший Неслух, — а мы все на вёслах, да на вёслах!

— Тебе полезно, конь вожжовый! Вон, ладья под тобой накренилась. Тебя, второй, тоже касается!

Улльга боднул мосток. Мальчишки подхватили брошенный конец, всем гуртом потащили к причальному столбу, накрутили, как смогли, а смогли для малолетних мальчишек здорово. Даже узел сплели. Выделялся Неслухович, самый старший, самый сильный, и по всему было ясно — в отца пойдёт. Верна с младшим на руках шла в самом конце бабьего хода, Безродов первенец сновал в толпишке ребят, вместе со всеми сражался с канатом. Не самый старший, не самый сильный, но кто бы сказал, отчего так получается — вроде среди таких же пострелят, а будто выше на голову.

Парни друг за другом сходили на мосток, дети с разбегу прыгали на руки, дальше плечо-шея, и вот он мир, у самых ног, и даже мамка смотрит снизу вверх, и небо ближе и холодит внутри, ровно льда объелся. Гюст поймал сына в воздухе — тот с причала сиганул прямо на Улльгу — подбросил-поймал-отпустил на палубу, и мальчишка мигом убежал на корму, к правилу и пока бежал, сигая по скамьям, не отнимал руку от борта — здоровался, ласкал боевой корабль, как верного пса.

— Здорово, отец! — растрёпанный Жарик подал руку точно взрослый, и лишь после того, как Сивый пожал, прильнул к ногам, незаметно чмокнул в бедро и полез вверх — ну да, как без этого, руки-плечо-шея, и уже оттуда, с верхотуры, свесив босые ноги, тонко заорал:

— Эй, увалень, а ну-ка иди сюда! Кто говорил, что выше? Видал, где макушка! — ладошкой стриганул себя по льняной голове и увел руку к Неслуховичу, и уж так вышло, что нарисованная линия убежала на рост выше Неслухов, младшего на шее старшего.

— Тю, враль, — хмыкнул тот, — рисуй, рисуй, да меру знай!

— Дядька Неслух, а чего Ведька равняться не хочет?

— Ага, разнимай вас потом, — буркнул в усы Безрод и глазами показал Неслуху: «Не слушай, идите домой».

Парни по одному уходили вверх по пологому холму, Сивый ждал на мостке до последнего. Верна встала рядом.

— Как сходили? Спокойно?

— Ровно, тихо. Но с подарочком.

Верна не поняла, заозиралась, посмотрела назад, на холм — ничего необычного, парни и бабы расходятся с причала; за спину мужу — тоже нет, хотя… Что это за чудо чудное, диво дивное? За Воротком и Тычком стоит некто — коса, длинное бабское платье, смотрит напряженно, ровно испугана. Верна немо подняла брови, запустила во взгляд вопрос.

— В море нашли. На плоту бедовала, — Сивый кивнул за спину и пояснил, — оттниры постарались.

Жарик привычно свесился к матери и обнял за шею.

— Отец, ма, ну пошли!

— Ассуна, иди за мной. Тычок, тебе тоже пора.

Прохвост бросил последний взгляд на спасёнку, проходя мимо, с ног до головы смерил Верну хитрыми глазками, поманил Сивого «ухо дай». Дал, хотя попробуй, если на шее сидит сущий клещ, да ещё в сторону свесился.

— А что, Безродушка, всё-таки наша взяла!

— Ты о чем, борода-два уха?

— У Вернушки титьки больше, ага! — заговорщицки шепнул пройдоха и подмигнул, да-да, не сомневайся, мы победили!

Нет, вы на него посмотрите! Светится, как солнце в полдень, рот до ушей, переминается с ноги на ногу, мало не подпрыгивает. Сивый не выдержал, разулыбался, насколько рубцы позволили. Вот тебе равновесие и справедливость богов — а ведь на ладье вместе со всеми не ржал. Меняет человека счастливая жизнь, ой меняет!

Ровно огонь вспыхнул, по мостку перебежал — Жарик залился звонким мальчишеским смехом, горячо задышал матери в шею, там и Верну раззадорило: все плечом отгораживалась, фыркала — щекотно же, дурачок. Только Снежок сопел–посапывал на ее руках, впрочем, этот свое везде возьмет, будь то сон или еда.

— Ты-то чего зашлась? — усмехнулся Безрод. Как будто отдышался.

— Я хорошее дело всегда поддержу.

— Уверена, что хорошее?

— Нешто Тычок плохое скажет?

— Я биться приучен, смеяться нет, — Сивый покачал челюстью, — все лицо болит. Тебе меня не жаль?

— Дома пожалею, — пообещала Верна и спрятала улыбку.

— С левой?

— С левой!

Пошли шаг в шаг. Жарик так изогнется-так выгнется, хорошо сидеть у отца на плечах, а руками висеть у мамки на шее, а идут ровненько, левой-правой, а ты — кач-кач, ровно на верёвочных качелях. Немыслимым образом скрутил шею, бросил взгляд назад. Девка, та спасённая, следом идёт. Сам не понял, почему язык ей показал. Чернявая, ровно ворона. Бе-е-е-е, страшила!

Ассуна старалась не отставать и всё стреляла глазами по сторонам — с берега на самый холм ведёт пологая дорога, там овражек, потом снова подъёмец. Стоят добротные постройки — ладный бревенчатый дом с коньком на крыше, рядом сруб чуть поменьше, ещё какие-то клетушки и в одной из них спасёнка углядела живой огонь. Готовильня что ли? И все. Ни тебе частокола, как в городах для защиты, ни башен, ничего. Просто бревенчатые срубы на ровной, плешивой макушке холма.

— Чего замерла?

— А где городская стена?

— Нет, — Безрод развел руками, пожал плечами, — дятлы склевали, кроты срыли.