— Вот оно как, — буркнул Отвада.

— На сегодня достанет с меня, — Стюжень тяжело поднялся с лавки. — Да и с тебя тоже. Устал. Устал я к Злобожьей матери! Напьюсь! Сегодня же и напьюсь…

Прям и Перегуж, как условились, ждали у конюшни.

— Рассказывайте, — потребовал верховный, едва голубями улетели вверх шлепки по спине и дружеские объятия — там, в думной не больно-то сподручно здороваться под носом у разъярённого Отвады.

— Короче, дело к ночи, — начал Прям. — Прищучили мы бояр. Мой человечек разговор странный слышал, правда не понял, о чём речь идёт. Мол, станет у нас расти трава, которую полуденники в пепел калят, да потом в нос щепотками суют, дабы словить морок, или не вырастет. Что за диво, думаю. Какое нашим дело до каких-то хизанских дурманных снадобий? Дай, думаю, копну. Копнул. А это боярчики будущее золото делят, мол, как засадим травкой землю, тут-то и разверзнутся земли и потекут молочные реки. Травка-то втрое против ржицы стоит. Придурки.

— А как начали допрашивать, — продолжил Перегуж, — Шестака да Сороку родимчик обнял. Я всякое повидал, народец при мне по-разному били, но тут я сам ночью в ужасе проснулся. Сухой треск стоит, а эти блажат, глаза пучат.

— У самого внутри всё оборвалось, — Прям согласно кивнул. — Спрашиваю, мол, кто замешан, пёс ты шелудивый! А Шестак только рот раскрыл, и тут понеслось.

— Первым Безрода и назвали, — старый воевода носом шмыгнул и взгляд опустил. — Вот наш и кидается на всех волком.

— Значит, говоришь, на Сивого показали? — верховный только головой покачал.

— Ага. А потом узлом обоих завернуло.

— Хизанская приблуда, — Стюжень мрачно кивнул. — Тут уж пакостей жди каждый день.

— Не поверишь, наш из похода на берег вернулся… ну, когда рукавицу в раскопе нашли… и я перестал его узнавать! Поначалу за Безрода стоял, глотку перегрыз бы тому, кто худое слово скажет. А тут гляжу, кривиться начал, кукситься, пыл куда-то делся, бояре гавкнут про Сивого что-то, где-то промолчит, где-то приструнит, только не так яро, как раньше, а седмицу назад поддакивать начал. Сначала слабенько, потом громче, а после Сороки да Шестака… ну сам всё видел.

— Думаешь, ворожба? — Перегуж с тревогой заглянул в глаза Стюженю.

— Может и нет, — верховный скривился. — Как начнут тебе по сто раз на дню втолковывать, что белое — это чёрное, поневоле станешь на глаза грешить. А тут подводят к рукавице, с которой всё началось! Хочешь не хочешь, задудишь с другими в одну дуду.

— Но ворожбу мы точно исключаем? — не сдавался Прям.

— Да как же исключишь, если все наши нынешние беды от неё? Он не травился? Больным не сказывался? Не рвало его?

Воеводы уверенно замотали головами.

— Урач где? Он ничего не заподозрил?

— Так нет старого. На полдень-восток уехал. На летописницу напали, ворожца тамошнего подрезали, то ли жив, то ли нет, пока не знаем.

Верховный спрятал лицо в огромные ладони и замычал от бессилия. Кругом тонко, кругом рвётся.

— Мне нужно знать, что тут происходило и в подробностях. Айда ко мне.

Безрод с кровавой тканиной на лице бродил по Сторожищу и чем больше ходил, тем больше мрачнел. Слышал о себе такое, что окажись чуть хлипче, впору было удавиться на ближайшем дереве. А так лишь усмехался, да головой под полотняной шапкой мотал.

«Безрод продажная шкура…»

«Мы Ледобоя на руках носили, а этот паскудник нас же мором травит…»

«Ну и в какую цену отвага в ту войну? Поднялся, воеводой стал, так нет же, в князи метит…»

На концевых площадях теперь народ толкался всегда, орали с подмостков, убеждали друг друга, стращали, дескать, мор уже под стенами Сторожища, а уж за стенами что творится и описать страшно. Но самое для себя жуткое Безрод услышал в толпе торгового конца у помоста, на котором подвыпивший купчишка убеждал всех, что пора всем миром плыть на Скалистый и за ноги приволочь эту рубцеватую гадину.

— Оно там непросто будет, — покачал головой мелкий купец товарищу, на полголовы себя выше и в два раза толще. — Дружина у Ледобоя, говорят, ого-го!

— Да и хрен с ней, с дружиной, — толстяк беспечно махнул рукой. — Я вот слышал, князья суда требуют. Насели на Отваду, и хочешь не хочешь, рано или поздно он сдаст безродину. Вот увидишь, как вздёрнут поганца, всЁ на старый лад вернётся. Торговлишка воспрянет. А нам с тобой что нужно? Только это и нужно.

Больше никто не защищал, вслух доброе не говорил, в гончарном конце какой-то молоденький глиномес пробовал было поднять голос, но ему даже закончить не дали. Скрутили дурня, да рот зажали от греха подальше.

— Совсем сдурел что ли? — шипели соседи. — Забьют, и как звать не спросят!

Сивый долго стоял против дома Вишени, смотрел. Замуж, наверное, вышла — ходил по двору какой-то крепкий, плечистый бородач, играл с Белоухом. Пёс заматерел, сделался кряжист и могуч, но игривый нрав не растерял, и по всему выходило, что ладили пёс и бородач. Вой что ли? Несколько раз Вишенин кривился, точно от боли, за бок хватался. Ранен что ли? Потом Вишеня куда-то его отправила, а Сивый отлепился от ограды дома напротив, подошёл шагов на двадцать, достал мошну с золотом да и швырнул прямо Вишене под ноги. Гончаровна поначалу опешила, руки по-бабьи скрестила на груди, заозиралась, а когда никого по сторонам не нашла, посмотрела вперёд. Сивый, неузнаваемый под своей повязкой, молча показал ей: «Это тебе». Она таращилась несколько мгновений, потом за рот схватилась. Рванула было к тыну, но Сивый приложил палец к губам, руками развел, мол, день же, народу кругом полно. Вишеня головой покачала, и хоть промолчала, Сивый понял всё правильно.

«Как же так вышло? Ты знаешь, что про тебя говорят?»

«Я этого не делал».

«Так и знала! Как живёшь?»

Сивый на меч показал, махнул рукой в сторону моря, Вишеня радостно закивала, ага, слышала, воеводишь, значит? Безрод кивнул, а когда она немо, одними губами нарисовала на лице «жена», усмехнулся, утвердительно качнул головой. Руками спросила: «Какая она?» Сивый нарисовал в воздухе нечто с широкими бёдрами, усмехнулся, кивнул на Вишеню: «На тебя похожа». «И высокая», — ладонь пристроил ко лбу. Гончаровна, под впечатлением поджав губу, оценивающе закивала, потом руки сложила, будто младенца тетешкает, несколько раз с широкой улыбкой качнула телом и бросила взгляд с вопросом. Сивый показал ладонью над землей, двое у меня. На какое-то время она замерла, будто на что-то решалась, потом оглянулась по сторонам — не видит ли кто — ткнула в грудь пальцем и нарисовала себе рукой большой живот. Тут уже Сивый потерялся. Как без слов передать, что рад? Что там в детстве было? Кажется, берёшь ладошку и по груди водишь, будто гладишь, мол на душе хорошо стало. Безрод положил руку на грудь, где сердце, и погладил, качая головой. Улыбки она, конечно, не увидит, но она есть под тканиной. Есть. Вишеня, уже ни на что не обращая внимания, поцеловала воздух перед собой. Вернулся льняной бородач, она отвлеклась, а когда торопливо вернулась к тыну, на той стороне улицы уже никого не было. Стоял дом соседа, такой же как обычно, за оградой лениво брехал пёс, извечный Белоухов дружок, и всё. Вот и гадай, было это на самом деле, или просто видение проплывало, добрая весточка из прошлого.

— Хорошо Тычок вовремя упредил, — за чаркой браги Прям рассказывал Стюженю летопись последнего времени, ни разу не сбился, ровно по свитку читал.

— Значит, заворожён оказался кинжал, — мрачно кивнул верховный и легонько стукнул по столу. И даже не стукнул, а ладонью хлопнул.

— Урач клинок проверил. Говорил, от ворожбы молоко должно свернуться, если рядом поставить. Да что молоко — корова превратится в быка.

— Ещё разок, — Стюжень призвал обоих воевод к памяти. — Князь подходит к телу, хватается за рукоять, и тут с крыльца Тычок слетает и не дает произнести имя Годовика…

— Точно так, — буркнул Отвада, какое-то время таращился в чарку, но пить не стал. Поставил. Огляделся. — Старый, ты когда-нибудь съедешь отсюда? Сколько раз предлагал тебе избу больше и посветлее? Ну что это такое? Нарочно меня позоришь, что ли?